Счастье жить вечно

…Валентин стоит на льдине. Она плывет в безбрежном холодном безмолвии. Где это он? Неужели Северный полюс? Так и есть. Перед ним маленькая палатка научной станции папанинцев — любимых героев его детства, алый стяг над ней.

Не зайти ли погреться? На открытом ветру перехватывает дыхание, руки и ноги одеревенели, лицо больно щиплет мороз. Только спине почему-то все еще тепло, даже жарко. Он приподнимает полу палатки. Входит туда, но согреться не может, — там ничуть не теплее.

В палатке — люди. Мальцев догадывается, что это и есть папанинцы, отважные покорители Северного полюса. Их тоже четверо, как и нас в партизанском лесу, — думает Валентин, — и вокруг тоже — ни души. Многими километрами, не имеющими ни дорог, ни жилья, отрезаны полярники от земли и тепла, света и людей. Под ногами у них — грозная пучина. Что ни минута, океан готов поглотить палатку с ее обитателями, как песчинку. Но папанинцам до этого дела нет. У лунки, прорубленной во льду, они склонились над приборами.

И так долгие, долгие дни и ночи…

Никто в палатке не обращает внимания на вошедшего. А Валентин не заметил, когда и откуда появился рядом с ним отец.

Папка продолжает рассказ, один из тех многих живых и интересных рассказов, которыми часто увлекал сына, — о людях, что не только поют, но и действуют, как в песне. Ее любил напевать отец: «Голов не вешать, смотреть вперед!»

Лицо у Михаила Дмитриевича озарено внутренним гордым светом.

— Не правда ли, Валюшня, они прекрасны? — спрашивает отец и ждет, пока сын увидит, почувствует в этих людях то, что раскрылось ему, отцу, и согласится с ним молчаливым кивком головы. — Что может быть в человеке красивее его самоотверженного и бескорыстного служения народу? На мой взгляд — ничего. — Он мягко прислоняет сына к себе, как было это дома, когда они вдвоем полулежали на тахте и Михаил Дмитриевич держал перед собой газету с фотографией людей у лунки на льдине Северного океана. Тогда сын, прислонившись щекой к папкиному плечу, внимательно разглядывал фотоснимок и восторженно внимал словам, которые западали в его сердце семенами: «Кто же их сделал такими, наделил качествами настоящего Че-ло-ве-ка? Догадался? Ну, конечно, — Родина! Сто лет назад пророчески писал Белинский, что завидует своим внукам и правнукам: им суждено увидеть Россию в 1940 году, увидеть страну, которая принимает благоговейную дань уважения всего человечества. Нас с тобой, вот кого он видел из давно ушедших времен. И эту четверку на полюсе. И то, как они по зову Родины стали легендарными героями. И то, как в России наших дней любому, да, да, любому быть героем. И ты станешь, когда подрастешь и понадобишься своему Отечеству. Станешь, станешь, не сомневайся! Только всегда готовься к этому и верь в себя. Верь, что самое трудное тебе по плечу и самое страшное не остановит».

Газетная фотография снова оживает. И отец уже не на диване, в уютной комнате родного дома, а на льдине, в суровом, безбрежном океане прислоняет сына к себе большой, знакомой и теплой рукой.

И как тогда, в безоблачную светлую пору отрочества, Валентин проникся уверенностью в себе, в том, что отцовская рука не зря покоится на его плече и не напрасно в словах папки столько надежды на сына. Желание совершить необыкновенное овладело им. У него хватит сил все превозмочь в тяжелый час испытаний, пройти через любые преграды, не отступить, не дрогнуть! Да, он будет похож на четырех советских людей, восхищающих мир спокойствием и выдержкой в грозном царстве вековечных льдов. Да, он сделает все, чего ждут от него народ, Родина. Чем бы это ни угрожало ему.

Отец вдруг замечает, что Валентин коченеет, что мороз вот-вот одолеет его.

— Э, да ты, брат, совсем забыл, что нужно делать! — укоризненно говорит профессор. — Так и в сосульку превратишься очень скоро. Ну, довольно стоять без движений. С холодом борись вот так…

И отец принимается тормошить сына, как любил будить его ранним погожим утром где-нибудь на сеновале, в саду или у реки на рыбалке. Но Валентин уже не человек, а ледяной, неподвижный и ко всему безучастный столб.

От этой мысли и от холода, который пронизал его насквозь, он стонет и просыпается.

В шалаше никого нет. Валентин лежит один, спиной к догорающему костру.

Он вскакивает, стремительно протягивает к огню закоченевшие руки и ноги, подставляет грудь, лицо. Ему сейчас ничего не нужно, кроме обжигающего пламени костра. Он так жаждет тепла!

Иван Андреев — грузный, коротконогий, с одутловатым испитым лицом. У него маленькие хитрые глазки, тонкие, плотно сжатые губы и большой, все время к чему-то принюхивающийся нос. Во всем его облике есть что-то от хищного зверя, рыскающего в поисках жертвы, непрестанно высматривающего на кого бы напасть, совершить внезапный и верный прыжок, скрутить мертвой хваткой, вцепиться в горло зубами.

Но сейчас этот зверь выглядит необычно. Односельчане Андреева и жители окрестных деревень, всегда предусмотрительно избегавшие встречи с гитлеровским полицаем, теперь не узнали бы его.

Обмякший, ссутулившийся, он грудью навалился на стол. Граненый стакан дрожит в его руке, и самогон, распространяя вокруг отвратительное сивушное зловоние, расплескивается по белой скатерти. Андреев быстро опрокидывает стакан в широко раскрытый, обросший седой щетиной рот, с размаху ставит его на стол и принимается барабанить по стеклу скрюченными пальцами.

— Мало нам своих… — злобно произносит Иван Андреев, поднимая на собутыльников, глаза, полные ненависти и животного страха. — В каждой деревне они есть. В каждой деревне! — он ударил кулаком по столу, бутылки зашатались с жалобным звоном. — Я вам говорю, что красные у нас в каждом селе, в каждой избе. Так и жди, выстрелят тебе в спину. А то и на сук вздернут. Что? Забыли, как висел Кузьмич? Защитили его германцы? Спасли от партизан? Как бы не так! Они, наши господа, рады-радешеньки свою бы шкуру спасти, сами дрожат и ждут партизанской мести. А наша жизнь для них и гроша ломаного не стоит.

Он замолчал, концом скатерти отер пот со лба и затылка. Громко высморкался в ту же скатерть. Ни на кого не глядя, придвинул к себе бутылку. Налил до краев стакан, залпом осушил его. Заметно охмелев, стал тяжело, будто валуны, ворочать слова:

— Вот я и говорю: мало нам своих партизан. Так вот, нате вам подарочек. Получайте!

Андреев и его собутыльники, такие же полицаи, фашистские цепные псы, обратили взоры к скамье, что стояла в углу под портретом Гитлера. Портрет бесноватого фюрера, с неизменной челкой, свисавшей над узким дегенеративным лбом, в большой массивной раме соседствовал с иконами разных размеров и видов. Там, на скамье, громоздились в беспорядке консервные банки, пачки печенья, сахара. Этикетки на них были русские — «Москва», «Казань», «Семипалатинск», «Куйбышев»… Тут же стояли маленькие аккумуляторные батареи. Возле них пестрел скомканный тяжелый шелк парашюта.

— Молодец, Харитон, что нашел красное добро! — хлопнул по плечу своего соседа, прыщеватого рыжего верзилу, временный хозяин избы, в которой они сейчас собрались, Дмитрий Костоглотов. Он сидел, важно выпятив грудь, положив на стол тяжелые кулаки. На волосатом пальце поблескивал массивный перстень.

Никто не знал, настоящим ли именем называет себя одноглазый — свирепый и жадный пришелец с Запада. Костоглотов появился на Псковщине вместе с гитлеровскими оккупантами. Говорил он по-русски с трудом, хотя уверял, что в этих русских деревнях жили его родители — богатые люди, не то помещики, не то кулаки, одним словом, надежная опора царского престола. Полицай уверял, что здесь прошли его детство и юность, а теперь он намерен прожить всю жизнь на положении беспощадного властелина.

Костоглотов кочевал из одного дома в другой, вышвыривал на улицу — на мороз, в грязь — крестьян, которые эти дома строили и обживали, растили в них своих детей. Он говорил, что эти избы — собственность его предков и, захватывая их, он восстанавливает порушенную большевиками справедливость. Частые свои новоселья полицай справлял пышно: дым стоял коромыслом, хозяин и гости, напившись до бесчувствия, потеряв человеческий облик, валились на грязный, заплеванный пол.