Обрывистые берега

Эльвира мучительно думала о том, что она должна обязательно сделать, чтобы Яновский исключил из диссертации раздел о "святой лжи" или хотя бы переделал этот раздел настолько, чтобы при защите и публикации книги ни Валерий, ни Вероника Павловна не увидели в этой подглавке себя облитыми грязью.

И только после того, как попили чай с тортом, она наконец решила: "Напишу отчиму Валерия записку и подложу ему в ящик письменного стола. Валерий по его столам не лазит". Как решила, так и сделала.

Когда Валерий поливал цветы, стоявшие на подоконнике в кухне, она взяла со стола Яновского лист бумаги и, закрывшись в ванной, написала:

"Уважаемый Альберт Валентинович! Когда-то (а это было весной) Вы сами просили меня, чтобы я прочитала Вашу диссертацию до защиты. Пользуясь случаем, пока Валерий ходил в магазин, я взяла на Вашем столе одну из главок диссертации ("Святая ложь") и прочитала ее. Я пришла в ужас! Не знаю, как с точки зрения научной можно оценить ее, но для Валерия и Вероники Павловны она (эта главка или раздел) будет не просто позорной и оскорбительной, но и убийственной. За что Вы их так?.. Исключите, пожалуйста, этот раздел из диссертации. Ведь на Вашей защите будут Вероника Павловна и Валерий. Умоляю Вас об этом. Не забывайте, в каком состоянии находится Вероника Павловна. Уважающая Вас — Эльвира".

Эльвира вчетверо сложила записку, незаметно прошмыгнула в кабинет и в первую минуту растерялась: не знала, куда положить записку так, чтобы она не попала на глаза Валерию и чтобы ее как можно быстрее прочитал Яновский. И решила: "Положу в верхний ящик письменного стола". Так и сделала. Поверх всех бумаг в ящике лежал большой фирменный конверт со штампом издательства "Знание". Конверт был надорван. Тут же подумала: "Значит, в нем лежит какой-то важный официальный документ". Эльвира канцелярской скрепкой пришпилила записку к конверту и красным фломастером, лежавшим на столе, написала на ней: "Альберту Валентиновичу".

— Эля!.. Ты что там бездельничаешь? Давай помоем посуду! — донесся из кухни голос Валерия.

Эльвира, боясь, чтобы Валерий не застал ее в кабинете лазающей по ящикам стола, бросила тревожный взгляд на дверь, тихо задвинула ящик стола и вышла из кабинета.

Посуду мыли вдвоем.

— Ты знаешь, Эль, если бы мне сейчас предложили: выбирай одно из двух — или ты должен неделю просидеть в тюремной камере, или полгода с девяти утра до девяти вечера мыть посуду в какой-нибудь задрипанной окраинной столовой, — я выбрал бы второе. Удивляюсь, почему и раньше никогда не помогал маме мыть посуду. Это так приятно. Не веришь?

— Верю. А мне вдвойне приятней.

— Почему вдвойне?

— Потому что рядом — ты.

Когда помыли посуду, Эльвира позвонила домой и сообщила матери, что Валерия освободили, что она у него. Потом, прижав трубку к уху и молча кивая головой, она слушала мать. Лицо ее при этом постепенно тускнело, омрачалось.

— Хорошо, хорошо, мамочка, я не задержусь ни на минуту. Я скоро буду. Пожалуйста, не сердись. От радости, что Валера на свободе, я забыла все на свете.

— Что случилось? — спросил Валерий, когда Эльвира положила трубку.

— У мамы плохо с сердцем. Только что была "неотложка". Я же говорила тебе, что после того, как папа ушел к другой женщине, она глубоко страдает. Иногда доводит себя до такого состояния, что ей не мила жизнь. А однажды даже сказала мне, что если бы не я у нее, то она с облегчением ушла бы из жизни. Она такая несчастная, мне ее так жалко.

Попрощавшись, Эльвира остановилась у порога и смотрела на Валерия такими печальными глазами, будто они расстаются на долгие годы.

— Ты что так смотришь на меня? — спросил Валерий. — Должна радоваться: я дома, мы вместе.

— Меня томит какое-то недоброе предчувствие. — Эльвира тяжело вздохнула.

— Тревога за маму?

— Нет, за тебя. У тебя впереди еще столько неясного и запутанного, что я хочу одного.

— Чего ты хочешь?

— Быть всегда рядом с тобой. Чтобы ты не наделал глупостей.

— Ладно, ступай, тебя ждет мама. Передай ей привет. — Валерий проводил Эльвиру до лифта и не входил в квартиру до тех пор, пока не услышал хлопок двери лифта на лестничной площадке первого этажа.

После ухода Эльвиры на Валерия навалилась тоска. Мать тяжело больна, отчим завел любовницу и строит планы развода с матерью, самого его впереди ожидает уголовный суд… Он будет сидеть на скамье подсудимых рядом с закоренелыми преступниками, а потом сам факт, что он был в этот злополучный вечер вместе с ними, таскал награбленные ими вещи, пил вместе с ними в Софрино водку… "Отдал бы полжизни, чтобы никогда не бывать на улице Станиславского и в Софрино…" — казнил себя Валерий. При мысли о том, что на суд придут псе, кто подписал за него поручительство, ему стало страшно. Придет на суд и его тренер, Валерий Николаевич Чукарин, имя которого когда-то гремело среди московских мастеров-фехтовальщиков. Он тоже обратился с письмом-ходатайством о Валерии. Будет на суде и классный руководитель. Глядишь, придет и директор школы. Даже если и не захочет, то обяжут: его же ученик попал на скамью подсудимых, он же подписал поручительство. Особенно пугало присутствие на суде матери. Как она переживет это позорное судилище. Ведь она привыкла к тому, что ее сына всегда хвалили: на родительских собраниях в школе Валерия ставили в пример другим ученикам, на спортивных состязаниях она вся светилась, когда ее сын, победитель соревнования, под аплодисменты болельщиков поднимался на пьедестал почета; дворник дядя Сеня любил под легким хмельком поговорить с Вероникой Павловной и никогда не забывал сказать при этом, что у нее растет хороший сын: вежливый, обходительный, всегда опрятный. А вот теперь… Валерий рухнул на тахту, закрыл глаза. Из груди его вырвался протяжный стон. "Если бы не Смоленск!.. Откуда они взялись, эти сыновья и вдова летчика Воронцова? Что я им сделал плохого? Ведь мог же и я иметь такого хорошего отца? За что они меня так? Мама, ты передо мной ни в чем не виновата. Это из-за меня ты терпишь такие страдания. И я ничем не могу помочь тебе…"

Валерий думал о матери, а перед глазами как бы вторым планом вставали видения тюремной камеры, изрытое оспой лицо сержанта-конвоира, водившего его на допросы в комнату следователя, серые лица арестантов, с утра до отбоя не знающих чем заняться… Чтобы прогнать мрачные видения, Валерий порывисто встал с тахты, умылся в ванной холодной водой и долго рассматривал в зеркале свое подурневшее, осунувшееся лицо с темными провалами под глазами. "Вот так-то, дружище! Наверное, не глупыми были на Руси старики, которые сказали: "Не отрекайся ни от сумы, ни от тюрьмы". Сума в наше время ушла в предание. А вот тюрьма…"

Телефонный звонок, раздавшийся в гостиной, оборвал его мысли. Голос Ладейникова Валерий мог отличить из тысячи голосов: была в нем властная сдержанность и доброта.

— Ты что сейчас делаешь, Валерий? — звучал в трубке голос следователя.

— Я?.. Да ничего. Думаю во второй половине дня съездить к маме в больницу.

— Ты можешь сейчас подъехать в прокуратуру?

— А зачем?.. — Голос Валерия дрогнул. — Это обязательно?

— Обязательно! Я жду, — сухо сказал Ладейников и повесил трубку.

"Зачем?.. Зачем я ему понадобился? — сверлила мозг тревожная мысль. — Неужели опять что-нибудь не так? Когда же все это кончится?"

Как во сне Валерий спустился в лифте, в троллейбусе по рассеянности забыл купить билет, за что был оштрафован ревизором, перед входом в прокуратуру ему дорогу перешла женщина-маляр с пустым ведром, из которого торчали грязные кисти. Никогда не веривший в приметы, Валерий резко, словно перед разверзнувшейся пропастью, остановился. Стоял до тех пор, пока перед ним седенький старичок с вытертым портфелем не вошел в прокуратуру. При этом даже подумал: "Ему-то что — он уже прожил свою жизнь…"