Обрывистые берега

Но и на этот призыв и просьбу сына мать равнодушно зевнула и отстранила руку Валерия.

Вдруг один из дельфинов, летящих по воздуху, взвился над палубой катера и своим полупрозрачным серым плавником коснулся щеки девочки в пионерском галстуке и белой широкополой панаме. Ее лицо Валерию показалось очень знакомым. Он пытался вспомнить, где же он ее видел, но вспомнить никак не мог. Девочка не испугалась прикосновения к ее щеке плавника дельфина. Наоборот, она улыбнулась и что-то сказала дельфину, а что — Валерий не расслышал. Но по лицу девочки он понял: они о чем-то договорились. И тут случилось такое неожиданное, что взволновало всех пассажиров: девочка обеими руками ухватилась за широкий хвост дельфина и плавно отделилась от палубы. Все, кто был на палубе, так и ахнули. От испуга и удивления сердце в груди Валерия забилось сильными учащенными толчками. И вдруг мать, которая, как и все, кто находился на палубе, видела, как девочка-пионерка улетела с дельфином и теперь, убыстряя полет, была от катера все дальше и дальше — их скорость была больше скорости катера, — она вдруг повернулась к Валерию и с упреком сказала:

"Ну вот, твоя Эльвирочка теперь от тебя улетела навсегда".

"Как?!. Разве это была Эльвира?!" — вскрикнул Валерий и только теперь вспомнил, что девочка в пионерском галстуке — это была Эльвира. Точно в такой же белой кофточке и широкополой белой панаме она ходила в пионерском лагере в Анапе. Они с ней были в одном отряде. И когда у него отлетали от рубашки пуговицы, она всегда их пришивала и при этом по-взрослому ворчала на него, отчитывая за то, что на нем "все горит".

"Мама, ее нужно спасать!.. — что есть духу закричал Валерий и кинулся по ступенькам на капитанский мостик, где за штурвалом стоял усатый моряк в тельняшке. — Дяденька-капитан!.. Прибавьте скорость!.. Догоните дельфина и Эльвиру!.. Она погибнет!.. Он ее утопит!.."

Капитан, бросив серьезный взгляд на Валерия, безразлично ответил:

"Теперь нам их уже не догнать. Они оба не хотят, чтобы мы их догоняли… Они летят как птицы!"

Валерий спустился на палубу и, напрягая зрение, стал всматриваться в даль, туда, куда улетели Эльвира и дельфин. Но на горизонте их уже не было видно. Слева и справа по борту катера теперь не было видно ни одного дельфина. И вдруг почему-то палуба стала совершенно безлюдной. Ни души… Не было и матери. Валерий хотел крикнуть на мостик капитану, чтобы спросить, куда делись люди и где его мать, но капитанский мостик был пуст, а катер несся так стремительно быстро, рассекая волны, что следом за ним высоко в воздухе кипел широкий седой бурун. Валерию стало страшно. Вдруг палуба под его ногами стала раскалываться пополам, и из огромной щели один за другим вылетели дельфины. Сделав дугу над палубой, они беззвучно ныряли в море. Потом вдруг раздался звонок. Резкий, дребезжащий звонок, поданный неизвестно кем и не понятно по какой причине. От этого звонка у Валерия резануло в ушах. Потом послышались какие-то голоса. Голоса над головой, голоса справа, голоса слева… Человеческие голоса на совершенно пустой палубе. Валерия охватил страх. И чей-то неприятный бас прохрипел над самым ухом:

— А ну, новичок, подъем!..

Вдруг все словно куда-то провалилось. Не было моря, не было катера, не было дельфинов. Валерий, проснувшись, понял, что все это ему приснилось. Не открывая глаз, он подумал: "Сейчас сон свой расскажу маме… Вот посмеется".

И вдруг резкая боль в ухе заставила его вскочить с постели. То, что он увидел в первые секунды, открыв глаза, его повергло в ужас. Он мгновенно вспомнил подробности ночи, молниеносно промелькнувшие в его мозгу: дорога в зарешеченной машине, три вокзала… длинные коридоры, по которым он шел впереди скуластого сержанта, металлический склеп "бокса", название и назначение которому он пока еще не знал, и то, как вошел он в камеру № 218…

Первое, на что упал взгляд Валерия, это был бритоголовый, растелешенный до пояса толстяк, сидевший на толчке унитаза в углу камеры, рядом с дверью. Цинично и вульгарно смакуя самыми мерзкими словами по-человечески естественный акт, он на самом изощренном жаргоне поносил повара, посылая по его адресу проклятья такими словами, которые Валерий слышал впервые в жизни. От этих грязных слов к щекам Валерия прихлынула горячая волна крови.

Волосатая грудь толстяка была разрисована татуировками, среди которых были и солнце, и морские якоря, и спасательные круги, и игральная карта с изображением пиковой дамы, и змея, уткнувшаяся жалом раскрытого рта в левый грудной сосок, и голая женщина с распущенными волосами, застывшая в вульгарной позе…

Видя, что Валерий испуганно отвернулся от зрелища камерного быта, толстяк тоненько и сипло рассмеялся и, чвикнув слюну через редчину верхних зубов, сказал:

— Что, не нравится этот фильм? Больше любишь про ландыши и про Штирлица? Ничего, прынц арбатский, приучим и к этому жанру. — И, надсадно крякнув, сипло проговорил: — Чего молчишь, обмылок?

Валерий понял, что эти слова были обращены к нему, а поэтому сделал вид, что он не слышал их, что он занят своими мыслями. Однако в следующую минуту, когда он почувствовал на своем затылке тяжелую руку толстяка, Валерий уже пожалел, что не хотел ответить на обращенный к нему вопрос. Шею ниже затылка словно зажали в тиски. От боли он вскрикнул и вскочил с топчана.

— Ты шо, плюешь на распорядок дня этого храма порядка и перековки?.. — нараспев, произнес толстяк и резко повернул лицо Валерия к себе. Из беззубого рта его пахнуло зловонным запахом. — Будем знакомиться… Я старший по камере. Меня зовут Николаем Ивановичем. На Колыме и в Магадане величали Паном. Мне нравится этот титул. Я его заслужил. Можешь называть меня и так и эдак. Но лучше — Паном. Как же тебя зовут, москаль кудрявый?.. — Пан провел своей грязной мясистой ладонью по волосам Валерия и запустил в его шевелюру свою пятерню. — Махнем? Ты мне свои кудри, а я тебе — лысину, как серебряный поднос. — И, залившись сиплым смехом, спросил: — Как зовут-величают? За что пожаловал на Матросскую тишину?

— Меня зовут Валерием, — робко ответил Валерий, брезгливо отпрянув от Пана.

— Откуда родом?

— Я… москвич.

— И каким же ветром тебя занесло сюда? Поди, тоже сто семнадцатая?

— Не понял вас, — смутился Валерий, чувствуя, что ему не хватает воздуха.

— Изнасилование?.. Или только попытка изнасилования? — Пан взглядом показал на остальных обитателей камеры, которые кто занимался утренним туалетом, умываясь над раковиной в углу, кто поднимал съемный матрас на железный скелет койки верхнего яруса коек. Один из заключенных, худенький черноволосый подросток, сидел на унитазе и задумчиво ковырялся в носу. — Все четверо, кроме татарчонка Хасана, — Пан показал на маленького, щуплого подростка, с трудом поднимающего свой матрас на верхний ярус, — идут по сто семнадцатой. Им бы, дуракам, нужно мотать в горы, на Кавказ, поступать работать чабанами. В табунах такие замечательные ярочки пасутся. Каждую вначале приласкай, а потом на шашлычок. Я им втолковываю, а они не верят, нос дерут. Им все подавай московских девочек. Так за что же тебя, родимый, водворили сюда?

— Не знаю. — Валерий опустил голову.

— Ты хоть передо мной-то не верти хвостом, — оскалился в кривой улыбке Пан.

— Мне нечего перед вами скрывать. Я просто случайно оказался в нехорошей компании.

— А что ты, сокол ясный, называешь нехорошей компанией?

— Ну, например, воров, хулиганов, — искренне ответил Валерий.

— Вон что?!. Значит, воры и хулиганы — плохие люди? — Глаза Пана удивленно округлились. — А я-то думал, что я хороший человек. Не веришь?.. Думал!.. — После этих слов Пан набрал по рту слюны, побулькал ее щеками и через редчинку верхних зубов чвикнул плевок прямо в лицо Валерия.

Валерий отступил к стене и рукавом рубашки брезгливо стер с лица липкую слюну.

— Что вы делаете?!.

Пап шагнул навстречу Валерию и снова повторил движение сжатыми губами и щеками, по которым Валерий понял, что он набирает во рту слюну для нового плевка.