Верность

— Штамп мы сдадим, не беспокойтесь…

— О, да, да! — подхватил начальник. — Очень тебя прошу. Помоги Трубникову. Тут уже для тебя день или два не играют роли. А все-таки — жалко, жалко, Семен…

Крячко вышел, не дослушав, сердясь на начальника.

В обеденный перерыв он отправился к директору. Вернулся радостный, товарищи окружили его. Семен передавал свою беседу с директором так, как будто главное было не в том, что директор отпустил его, а самое главное заключалось в его, Семена Крячко, подтвердившемся убеждении: «Никто не имеет права держать»…

Виктор Ткач косился на Ефима Трубникова, — доколе тот будет отмалчиваться?

Ефим Трубников вколачивал стальную направляющую колонку в отверстие плиты, высоко взмахивая деревянным, с облохмаченной ударной частью большим молотком, и при каждом ударе выдыхал:

— Ах-ах-ах…

И было видно, что он глубоко презирает и Семена, и его разговоры об отъезде. Подождав, пока прекратятся удары, Витька смиренно проговорил:

— Опять прибегал диспетчер. Когда будем испытывать штамп, спрашивал.

Ага! Лицо Витьки расплылось в ожидательно-торжествующую улыбку: начинается «тихая гроза». У Ефима тонко задрожали ноздри, он метнул в сторону Крячко гневный взгляд. Потом с грохотом передвинул плиту по обитому жестью столу верстака, повернул голову с аккуратным пробором волос и с чуть просвечивающей лысинкой, раздельно и угрожающе-ласково протянул:

— Товарищ Крячко! Испытывать штамп дядя будет?

Было достойно удивления, как поспешно, со смущенной улыбкой подошел Крячко. Он похлопал по плечу Ефима — не сердись, дескать, — и оживленно, нетерпеливо стал покрикивать на Витьку:

— Ну, быстро! Где тележка? Клади штамп, — повезли в цех. Да позови контрольного мастера, чтобы там его не ждать. Они вечно опаздывают! Мы должны сегодня все сделать: испытать, сдать… Поехали!

«Гроза» не состоялась. Ефим мирно полез за махоркой. Витька впрягся в тележку, с грохотом покатил ее вдоль цеха. Сзади шел Семен Крячко. Выходя из цеха, Крячко оглянулся, увидел чуть сутуловатую спину Ефима и вдруг с тихим огорчением ощутил, что в мыслях об отъезде совсем забыл о друге.

Не было ни одного дня, чтобы Семен мог сказать: такой-то день прошел без Ефима. У Трубникова был беспокойный, колюче-веселый нрав, который — то ли невольно, то ли нарочно — он прятал в цехе под сухой деловой озабоченностью. Но и там нет-нет да и прорвется его характер — в шутке, в схватке с каким-нибудь нерадивым товарищем.

— На дядю делаешь? — едко говорил он, сощурив черные глаза. — Тяп-ляп, себе побольше, государству поменьше? Так?

Его уважали в цехе, этого сорокалетнего мастера. Крячко знал каждую крапинку его чуть рябоватого светлого лица. Ему нравилось в товарище все. И то, как Ефим каждое утро поправлял аккуратные свои усы, и то, что на все у него были определенные взгляды, и то, что — не скупой, хотя и знал цену копейке, тратил не зря, а с толком. В трудный первый год войны, когда столовые кормили неважно, Семен Крячко после работы тайком выделывал из металлических отходов гребешки и зажигалки и на дальнем базаре, подальше от знакомых глаз, сбывал свой товар. Трубников узнал это, набросился:

— До чего докатился! Барахольщиком стал! Какой из тебя рабочий — торговать вздумал!

— Но подожди, Ефим, — смущенно возражал Семен. — ведь трудно… Я вот продал, купил масла — работа пошла веселей!

— А разве нельзя заработать честно? — гневно спрашивал Трубников. — Делаешь два штампа — делай четыре! Не умеешь? Учись! Ведь фронту продукция нужна, — делай больше, и заработаешь больше! Это — правильно?

— Правильно, — соглашался Семен.

— Вот так и делай, как правильно, а не ищи легкого заработка!

И он, придирчивый и требовательный, учил Семена ремеслу инструментальщика, и скоро тому, действительно, не было нужды зарабатывать на базаре.

Крячко очень торопился с испытанием штампа. Теперь, когда заявление с резолюцией директора лежало в кармане, задержки злили его. Хотелось сразу покончить с утомительным, как ему говорили, процессом оформления ухода.

Крячко и Витька Ткач испытывали штамп для вырубки колпачков к радиолампам. Колпачки были похожи на маленькие стаканчики с выбранными из стенок отверстиями для контактов. Раньше Семен все хотел узнать, для чего ставят эти колпачки, но теперь это его не интересовало. Он был занят одной мыслью: поскорее сдать изделие цеху и доложить начальнику: готово! Я свободен!

Большие механические прессы вздрагивали от ударов, Крячко регулировал рычагами, Витька Ткач подкладывал полосовую сталь. Он был готов, кажется, залезть под пресс, чтобы посмотреть, как это из гладкого листа получаются такие интересные детали…

Семен покрикивал:

— Убери руки! Без пальцев хочешь остаться?

Несколько раз приходил Ефим. Брал детали в руки, измерял их штангенциркулем.

Скоро появился Иван Сергеевич, контрольный мастер, толстый и сонный на вид человек. Он тоже проверил детали и сказал:

— В порядке!

Ефим говорил ему:

— Ты предупреди контролера, чтобы проверил, как будут испытывать штамп. Если перекос, под таким давлением может погнуть плиту.

Иван Сергеевич позевывал, прикрывая рот ладонью.

— Ладно, ладно. Твое дело — сдать.

— А твое — следить за работой.

— Слушаюсь, — со скучной иронией уронил Иван Сергеевич.

Уходя, Ефим сказал Семену и Витьке:

— Кончайте да на собрание. А ты, Семен, предупреди мастеров, чтобы следили, не поломали. Главное, чтоб установили правильно.

Витька Ткач с удовольствием отметил:

— Ох, и въедливый наш бригадир! Никому покоя не дает!

Иван Сергеевич принял штамп. Сменный цеховой мастер был болен, начальник цеха — в столовой, поэтому Семен обратился к молодым слесарям, покуривающим у выхода:

— Ну, вы, орлы! Штамп сумеете установить?

— Хо-хо! Привыкать, что ли?

— Нет, вы лучше подождите начальника, без него не ставьте.

— Учи ученых!

И когда Семен с Виктором ушли, ребята дружно взялись за штамп.

— Некогда, ребята, ждать! Аварийный! Ставь!

Семен плохо слышал, что говорили выступающие на собрании рабочие. Он понял только одно: обсуждался пятилетний план. Семен перебирал в памяти строчки письма, размышлял о том, как будет оформлять документы, сдавать инструмент, прощаться с товарищами…

Нет, об этом он пока не хочет думать. В мыслях о том, как станет покидать цех, и о том, за какую работу примется по приезде к брату, Семен оставлял тревожную, неясную пустоту. А вот как он будет ехать по воронежской земле, как пойдут по обеим сторонам поезда знакомые места: река в темно-зеленых зарослях ивняка, желто-красные пятна цветов на лугу, справа, на взгорье, в сплошном кольце садов белые домики родного поселка, — обо всем этом Семен думал со сладким и нежным чувством. Полевая улица… Тихие тополя, синие самоварные дымки, голоса и звуки патефонов из открытых окон. Томительно-сладкие воспоминания затеснились в груди Семена, захотелось выйти из цеха, остаться наедине с собой. А завтра, с утра, не откладывая ни на минуту, — домой, домой… Какой он стал, брат? Кто из друзей-сверстников остался в поселке? Кто теперь работает директором спиртозавода и о каком Иване Ивановиче брат пишет, называя его «своим парнем»?

Крячко украдкой вытащил из кармана смятое письмо.

«Себе — побольше, государству — поменьше», — вспомнил он слова Ефима Трубникова и сразу встревожился.

Ну, нет, не на такую жизнь, конечно, идет Семен Крячко.

«А на какую?» — спрашивает строгий голос того Семена Крячко, которого привыкли видеть товарищи эти пять лет.

Тот, прежний Семен, неясный, скользкий, с какой-то почтительно-угодливой улыбкой, когда он только пришел в цех, смешался, забормотал что-то, исчез, и настоящий Семен выпрямился, отер лоб рукавом, сказал твердо:

«Найду другую работу… Пойду в цех…»

Прежний Семен Крячко выглянул, хихикнул:

«Ой, врешь! На легкое местечко метишь! Брось кривить душой!»

И исчез.