Верность

— Я сейчас, папа. Поговорим еще немножко.

— Смотри, забьет голову… Я знаю его!

Гришин засмеялся и, пожав мне руку, ушел вслед за дядей Никитой. Я вернулся к Зине, развернул газету. Сразу натолкнулся на заметку, обведенную красным карандашом:

«На сборке инструментального стенда отличился молодой рабочий Ткач. Средняя суточная его выработка составляла 280 процентов. Своим трудом, примерным поведением товарищ Ткач завоевал уважение коллектива инструментального цеха…»

Дальше я не мог читать: строчки прыгали в глазах.

— У тебя очень радостное лицо, — сказала Зина не то с иронией, не то с печалью в голосе, — поздравляю!

Я свернул газету, положил в карман. Зина пристально смотрела на меня.

— Значит, завтра собрание? — нетвердо, словно в раздумье, спросила она.

— Да. Ты понимаешь, я еще там на учете.

— Я понимаю.

Она потупилась, опять принялась за сумочку.

— Эх, Зина, напрасно ты не инструментальщик! — с воодушевлением сказал я. — Как хорошо быть инструментальщиком!

— Это верно. Но и токарем неплохо.

— И токарем хорошо! И вообще, Зина, очень хорошо, когда дружный коллектив. Мне у вас очень понравилось. Если бы меня, как только пришел на завод, спросили: «Где хочешь работать?», я сказал бы: «Только у вас!»

— Ну, вот спасибо! — Зина вдруг выпрямилась, и какое-то новое, доброе и застенчивое выражение осветило ее тонкое лицо; она пожала мне руку, хотела что-то сказать, но раздумала и только покачала головой.

— Что такое? — спросил я.

— Ничего, — с улыбкой сказала она. — Я знала, что ты не бросишь свой цех. Прощай. Нам лучше, если мы будем в разных цехах: меньше будем браниться.

Тряхнула мою руку и решительно пошла прочь, к крыльцу дома. Я провожал взглядом ее худенькую фигуру. Было тревожно и вместе с тем очень хорошо на душе. Нет, Зина, мы все равно будем встречаться каждый день! И постараемся не браниться. Ты мне очень дорога, но и без коллектива, к которому привык, я не могу жить… Он ведь тоже очень хороший, коллектив, я постараюсь быть достойным его.

…Я не буду описывать собрание: это будет уже вторая запись в дневнике. Скажу только о том, что оно прошло хорошо. Меня поругали, но взыскания не наложили. Гришин сказал, что я уже исправился…

— И потом, — добавил он (и опять почему-то засмеялся), — неудобно на пострадавшего накладывать взыскание…

Интересно, почему он, когда разговаривает со мной, посмеивается? Нельзя сказать, что он несерьезный человек… Неужели он видит в моей истории что-нибудь смешное?

Раньше у меня не было общественной нагрузки. Теперь меня избрали в редколлегию цеховой газеты. Вечером, после собрания, ко мне подошел Гриша Переверзев. Он подал мне конверт и сказал: «Заметка. Прочти, отдай редактору стенгазеты».

Я развернул конверт, вытащил заметку. К ней была приложена записка:

«Уважаемая редакция! Прошу, как и раньше, подписывать мои заметки псевдонимом Очевидец. Я слышал, вы не очень охотно соглашаетесь на псевдонимы. Я решительно возражаю против этого. Мне виднее, кто и как работает в моей бригаде. А подписываться своим именем не считаю удобным. Может, это неправильно, но такова моя личная точка зрения. Когда в моей бригаде все будут сознательными, не побоюсь похвалить прямо. А пока попадаются некоторые молодые товарищи, у которых от похвал голова кружится. Особенно, если похвалит начальство. Никита Каширин».

Эх, дядя Никита, дядя Никита, откуда вы взяли, что у меня голова кружится? Моя точка зрения такова, что у нас голова крепкая. Мы работаем не для похвал, а для завода, для государства. Если ошиблись, пожалуйста, поправьте. За это будем только благодарны. А что касается похвал… Что ж, если заслужили — не откажемся.

Я хотел все это высказать дяде Никите, но вспомнил, что должен хранить редакционную тайну. Но все равно я когда-нибудь выскажу это…

Я надеюсь, что мы с дядей Никитой станем большими друзьями. Я его и сейчас люблю, только не хочу этого сказать. Разумеется, это тоже недостаток, от которого мне следует избавиться. У нас должны быть ясные, простые отношения, разница в возрасте и в характерах не должна играть роли.

О том, как развивались эти отношения, я расскажу в последующих тетрадках дневника.

БЕСПОКОЙСТВО

Первым заметил приближение «тихой грозы» Витька Ткач. Его вороватые глаза давно уже косились из-под ярко-рыжего чуба на бригадира Ефима Трубникова: вот сейчас повернется бригадир к разглагольствующему среди цеха Семену Крячко и ласково так протянет:

— Товарищ Крячко, я думаю, пора приступить к работе?

Но бригадир, словно нарочно, отодвигает минуты блаженства для Витьки Ткача. Он стоит, подозрительно сосредоточенно рассматривает деталь, и высокая крепкая его фигура, тонкое красивое лицо с черными аккуратными усами, — Витька Ткач считал, что Ефим очень похож на Чапаева, — вся поза Трубникова выражает подчеркнутое равнодушие. Сколько он может так простоять? Витьке Ткачу не терпится, ему обязательно надо ускорить события. Он осторожно кладет напильник на верстак, тихо обходит бригадира и бежит вдоль цеха туда, где виднеется среди группы товарищей нескладная короткая фигура Семена Крячко. Плутоватое лицо Витьки выражает озабоченное удивление, он даже чуть разводит руками, как бы желая сказать: «И не знаю, что такое стряслось с Семеном Крячко, — дисциплина вдруг подкачала».

Подбежав к группе рабочих, он проталкивается вплотную к Семену Крячко, дергает за рукав:

— А тебя бригадир зовет!

Крячко оглядывается, с минуту как бы непонимающе смотрит в невинные глаза Витьки, потом с оттенком покровительства роняет:

— Сейчас, сейчас. Иди.

С тех пор как начал отмечать умение и старательность в своем ученике Витьке Ткаче, Семен Крячко придерживался этого чуть грубоватого, покровительственного тона. Он всегда ловил себя на этом, и ему становилось неловко. Вот и сейчас он спохватился и, потрепав Витьку по плечу, благожелательно и чуть смущенно добавил:

— Иди, иди. Скажи — сейчас. — И, повернувшись к товарищам, уронил в который уже раз: — Толковый слесарь будет, а?

«Толковый слесарь» уходил от него уже не с той прытью, с какой бежал сюда. Он думал о Семене Крячко: «Черт маленький! Работы по горло, штамп аварийный надо сдавать, начальник из себя выходит, а он… болтает. Бригаду тянет назад».

Бригада — это Ефим Трубников, Семен Крячко и, конечно, он, Виктор Ткач. И хотя ему недавно минуло всего шестнадцать лет и делает он несложную работу, ему очень приятно сознавать, что он равноправный член бригады и даже сам Трубников всегда очень серьезно советуется с ним:

— А что думает товарищ Ткач?

Товарищ Ткач думает, что это большое свинство со стороны Семена Крячко — подводить бригаду. Товарищ Ткач вернулся к рабочему месту и свирепо взялся за напильник. Рядом кряхтит Ефим Трубников, переворачивая на верстаке огромную стальную плиту. Конечно, он не удержится, этот бригадир, чтобы не буркнуть:

— Побегай, побегай…

Витька Ткач обиженно потянул носом. Он знает, что ответить, в карман за словом не полезет.

— За дружком смотри, — и яростно шваркнет напильником по ровной плоскости детали.

«Дружок» Ефима Трубникова Семен Крячко сегодня был непонятно озабочен. Он бродил между верстаками, останавливаясь около товарищей, молча наблюдал за их работой, лицо его было беспокойно. И когда спрашивали, почему он не работает, Семен с необычной для него жесткой и твердой интонацией говорил:

— Иду сегодня к директору. Сказал — примет.

— Это насчет чего же ты к нему? — интересовались товарищи.

— Вопрос старый. Понимаешь… — Крячко оглядывался и доверительно, с оттенком некоторого удивления, пояснял: — Целый год мариновал директор заявление. Не могу и не могу уволить, министр, говорит, запретил увольнять. Ну, ладно, запретил так запретил, — что сделаешь? А вчера вдруг получаю письмо от брата, он еще с фронта заезжал в министерство, у министра был. Хлопотал за меня. Наш директор получил распоряжение перевести меня на тот завод, где брат, — одного ведь министерства заводы… Ну, директор получил — и под сукно, никому ничего не сказал. Я его вчера встретил, говорю: Иван Иванович, как же так, распоряжение есть, а вы… А он: ничего, ничего не получал. Ну и человек! Обманщик какой. Я ему копию — брат ее прислал — раз, а ему и крыть нечем.