Страница 7 из 99
Регулярно, раз в месяц, мадам Филотти посещала одну и ту же парикмахерскую и возвращалась оттуда с необыкновенно черными волосами, завитая и оживленная. Посещение парикмахерской было, пожалуй, единственным развлечением в ее скучной и далеко не легкой жизни.
Мадам Филотти предложила Илье умыться, выпить кофе и отдохнуть с дороги.
— А тем временем вернется домой и господин Табакарев, — сказала она.
Илья с удовольствием освежил лицо, переменил сорочку, причесал густые черные волосы и, поблагодарив хозяйку, пошел посмотреть город.
Бухарест сразу втянул Томова в водоворот своей кипучей жизни. С восхищением разглядывал Илья многоэтажные здания, высокие парадные двери, балконы, увитые зеленью, яркие вывески, богато убранные витрины магазинов. Солнце палило нещадно. Илья шел медленно, расстегнув старую гимназическую тужурку, и жадно вдыхал порою набегавший из-под дворовых арок прохладный ветерок.
Но вот он застыл перед огромной витриной гастрономического магазина. Чего тут только не было! Глаз не мог охватить множества красиво расставленных гастрономических изделий. Сколько ярлыков, названий! Здесь, в витрине, в прохладе вертящихся вентиляторов ярусами стояли разнообразные сорта колбас и ветчин, качкавала и балыков, яркие консервные банки со шпротами и сардинами. Но цены!.. Илья чуть не вскрикнул, увидев, что на банке с черной икрой значилась цена — 1000 лей килограмм. «С ума сойти, — подумал он, — отец в лучшие времена за целый месяц да еще с каким трудом зарабатывал тысячу лей. А тут за один только килограмм икры!.. Ведь мне более полугода пришлось бы работать у Гаснера, чтобы получить такую сумму. Да, здесь, должно быть, народу живется неплохо… Вот посмотрели бы наши, болградские, как тут люди живут, наверное, ни один не остался бы больше в Бессарабии. Шутка сказать! У нас о таких вещах никто и представления не имеет… Хлеб черный и тот не всегда вдосталь бывает. А тут, должно быть, народ обжирается, но так, наверное, и должно быть в столице. Недаром говорят, что Бухарест — это маленький Париж! А Женя — молодец! Правильно поступил, что уехал из захолустья…» Рассуждая таким образом, Илья отошел от витрины и, свернув за угол, очутился на какой-то улице, которую он принял за центральную. Здесь было еще больше магазинов с яркими витринами и кричащими рекламами — по три, четыре, а иногда и больше вывесок у каждого магазина. Илья никак не мог понять, для чего это нужно?
В конце Университетской площади Илья, не торопясь, осмотрел памятник бывшему главе правительства И. К. Братиану, давно умершему, но так и не взявшему с собой в лучший из миров ни гроша из награбленных за десятилетия капиталов. Потом он подошел к зданию, вдоль которого в длинный ряд выстроились чистильщики. Лица у них были худые, желтовато-смуглые — то ли от загара, то ли от грязи, а может быть, и от недоедания. Все они назойливо окликали прохожих, предлагая почистить обувь «а ля 101!» Были среди них и пожилые, и подростки, и даже ребятишки. Ловко, как на барабанчике, большими полукруглыми лохматыми щетками они выстукивали «чечеточную симфонию», подмаргивая проходившей прислуге и посылая вдогонку острые словечки. Было их здесь столько, что Илья подумал: «Неужели все жители Бухареста с утра до вечера чистят обувь?» А чистильщики молниеносно до зеркального блеска вылизывали суконками и бархатками обувь клиентов. «Вот если поступлю в авиационную школу, — думал Илья, — тоже буду приходить сюда, к тому карлику в турецкой феске чистить ботинки «а ля 101»!
Долго еще бродил он по городу, восхищался всем не виданным до тех пор и размышлял: «Удастся ли поступить в авиационную школу?»
Постепенно Илья привыкал к шуму, запоминал улицы и начинал ориентироваться в столичном лабиринте.
Трезвон мчавшегося навстречу трамвая отвлек его от раздумий. Это был тот самый, на котором он добирался утром к пансиону мадам Филотти. Илья сел в трамвай и поехал на Вэкэрешть. Места, где он час-два назад проходил, казались ему знакомыми.
В пансионе не было ни Жени, ни мадам Филотти; на дверях висел большой старинный замок. Такими в Бессарабии сельские богатеи запирали амбары.
Размышляя о том, идти ли опять бродить по городу или дожидаться Женю, Илья остановился в тени огромной шелковицы и огляделся. В глубине двора, у сараев, пожилая женщина варила что-то на треножнике в медном тазу, обмазанном желтой глиной. Ветерок доносил приятный аромат ванилина. Заметив Илью, женщина подозвала его.
— Вы не к квартиранту мадам Филотти? К господину Еуджену? Он уже два раза приходил, да вот все не заставал вас. Просил, когда придете, чтобы обождали его, — говорила женщина, осторожно снимая ложкой розовую пенку.
— Варенье варим. На зиму. Если только не съедим его до рождества, — усмехнулась она.
— Такой запас неплохо иметь, — заметил Илья.
— О, конечно! Это нас выручает, чтобы зимой ноги не протянуть, прости меня господь!.. Так оно… Как говорят: «белый хлеб на черный день». А то мало ли еще чего придумают наши господа, черт бы их побрал, — раздраженно произнесла женщина, поправляя выпиравший из-под треножника корень.
— И у нас теперь тоже, кто может, начинает готовиться к зиме.
— Вы из одного города с господином Еудженом?
— Да, мы с ним земляки и соседи.
— Говорят, у вас там жизнь хорошая? Все дешево и притом свое.
— Как сказать. У кого свое, а у кого… и этого нет, — показывая на таз, ответил Илья. — Если бы там было хорошо, наши не ездили бы сюда устраиваться на работу.
— Пожалуй, вы правы. Сейчас всюду одинаково, — согласилась женщина. — Ходят слухи, будто скоро выборы. Правда, на них нечего надеяться. И на прошлых всем понаобещали золотые горы, клялись, божились… а толку что? Стало еще хуже. — Женщина тяжело вздохнула. — Налоги нас замучили да марки, чтоб они сгорели вместе с теми, кто их выдумал, прости меня, господь! Ведь клеить эти марки сейчас нужно на все: и на прошение, и на свидетельство, будь оно о рождении или о смерти… А не наклеишь марок, так ведь и не похоронят! И на обувь, и на одеколон и даже на пудру марки клеить надо. Ведь куда теперь ни кинешься, миленький, все оклеено марками. Уж до чего додумались наши господа: стали нынче марки клеить и на выпеченный хлеб!.. Такая жизнь пошла…
Илья слушал. Все, что говорила женщина, было для него не ново. И дома примерно так говорили… Но раньше он не обращал внимания на всякие несправедливости, думая, что в далекой Бессарабии они неизбежны. Но здесь, в столице! Странно…
Помешивая варившиеся ягоды и зажмурившись от едкого дыма, выбивавшегося из-под тазика, довольная, что нашла слушателя, женщина продолжала:
— Таков уж порядок. Одному густо, а тысяче пусто. Да притом и пикнуть не смей! Как что, так они сразу в полицию, а оттуда уже известно куда… Смотрели бы лучше за порядком, а то до чего дожили… Слыхали? Это сын-то изрезал своих родителей на кусочки! Прости меня, господь! А! Нужно же дожить до такого зверства, чтобы из-за миллиона лей, будь они прокляты, родную мать и отца зарубить? А они, бедненькие, его еще учили, этого изверга, чтобы дохтором или, как он там назывался, хирургом стал. Вы, понятно, знаете, насчет кого это я?..
— Как же. Знаю. Об этом в газетах было. Силе Константинеску его звать, — показывая свою осведомленность, ответил Илья.
Запах ванилина, смешанный с горьковатым дымком, исходившим от тлевших корней, напомнил Илье его родной дом накануне праздника. Тогда сквозь решетчатый забор доносился из соседнего двора такой же аромат.
Помешивая варенье, женщина вдруг спросила:
— А вам сколько лет, простите пожалуйста?
— Я с девятнадцатого…
— Так вам, значит, сейчас… — и, подсчитав в уме, неуверенно добавила: — восемнадцать, что ли?
— Да нет… девятнадцать… и уже пошел двадцатый… — смущенно ответил Илья. Не любил он, когда спрашивали его о возрасте.
— Так вы еще совсем молодой! — заметила женщина. — А выглядите постарше своих лет.
«Ну, — подумал Илья, — так я и знал. Надо было сказать, что двадцать два…» — И, чтобы избавиться от неприятного разговора, он схватил топор и стал рубить корни, не влезавшие под тазик.