Три весны

Наконец вызвали Алешу. Врачи придирчиво щупали его, очевидно, искали какую-то болезнь, а когда не нашли, то били молоточком пониже коленного сустава, и нога у Алеши забавно прыгала. А еще его заставляли со всей силы дуть в какую-то трубку. Он дул, и тяжелый металлический поршень в стеклянном цилиндре поднимался все выше, пока в легких у Алеши был воздух. Когда же Алеша совсем выдохся, почувствовав себя пустым бурдюком, врачи посмотрели на цилиндр и сказали:

— Норма.

А кресло стояло у окна, то самое. Его сразу угадал Алеша. «Так вот где таится погибель моя», — стихами тревожно подумал он и уж больше старался не глядеть в ту сторону.

— Теперь пройдите сюда.

Он не стал уточнять, куда его посылают. Он прошел и сел на «чертово колесо», и оно обожгло его холодом, и холод поднялся выше, и Алеша зябко передернул плечами.

Кресло плавно, как по маслу, тронулось с места, сделало один оборот, другой и пошло, покатило быстрее, еще быстрее. В глазах у Алеши враз зарябило, и он невольно закрыл их. И почувствовал, что ввинчивается в пространство, словно летящая стрела. Затем его прижало хребтом к спинке кресла, расплющило, и к горлу подступила противная тошнота.

— Стоп, — сказал кто-то.

Алеша встал и, собрав воедино всю свою волю, направился к двери. И после первого же шага к нему пришло ощущение полного провала. Ему показалось, что его резко бросило сначала в одну, затем в другую сторону. Но позади раздалось:

— Норма.

Алеше стало легко. И не так уж оно страшно, это кресло! Конечно, с непривычки немножко мутит, но терпеть все-таки можно. Алеша вытерпел, и теперь он непременно попадет в военное училище. И скоро будет летать выше облаков, и люди гордо станут называть его летчиком. Сталинским соколом! Это же черт его знает как здорово!

Алеша проснулся внезапно, как от толчка, и увидел большой золотой сноп света в избушке. А еще увидел в оконце голубой кусок неба, такой голубой, что даже не верилось, что это все настоящее. Необычными казались и сбрасывающие снежный покров близкие горы, и строй тополей, шагавших по обочинам Копальского тракта, и гулкий гудок паровоза у семафора.

Было воскресенье. У приоткрытой двери, ссутулясь, кряхтел отец, починяя сапоги. Приятно, как в деревне, пахло кожей и дегтем. Отец загрубевшими пальцами ловко делал привычную ему работу. Прокалывал кожу шилом, откладывал шило в сторону и протягивал в дырочку иглу с дратвой, да время от времени любовался тем, что сделал: отставлял сапог на другой стул и разглядывал со всех сторон.

А бабка Ксения варила завтрак. Над печуркой витал синий пар. Алеша ноздрями жадно потянул воздух: кипел борщ. А в армии, верно, не готовят таких вкусных борщей, как у бабки Ксении.

— Вставай, Леша. Пора, — поднимая грустные глаза, сказал отец.

Его поддержала властная, ворчливая бабка:

— Любишь мокрым полотенцем утираться.

Почему мокрым? А кто же вытирается сухим? Тот, кто встает раньше. Бабка Ксения мудра, она за словом в карман не лезет. Бабку никогда не переспоришь.

Алеша вскочил с топчана, проворно натянул на себя штаны. Бабка зачерпнула ковшом воду в кадке и подала ковш. Вода была холодная и обжигала лицо. Умываясь, Алеша фыркал и покрякивал совсем так, как это делал отец.

Еще вчера в Алешином сердце была одна неизбывная радость. Сбывалось его желание: Алешу брали в летное училище, на днях он должен был ехать в Ташкент. Наступала пора зрелости, полной самостоятельности, и это радостно волновало и немножко страшило его.

А сейчас ему стало жаль и отца, и бабку, и Тамару. Теперь отец будет красить один, и некому сбегать за махоркой для него, когда она вдруг кончится.

Но самое главное — не с кем будет отцу переброситься словом. Отец всегда беседовал с Алешей, как равный с равным. Это было заведено еще с той поры Алешиного детства, когда отец читал ему Есенина. Знал он стихов немного, но читал их выразительно, с чувством, как будто выносил в сердце и написал их сам.

Из-за Есенина Алеша имел неприятности в школе. Еще в четвертом классе, когда учитель рассказывал о Пушкине, Алеша наивно спросил, кто лучше — Пушкин или Есенин? А учитель в те годы носил синюю блузу и читал со сцены Народного дома Демьяна Бедного. Других поэтов категорически не признавал.

— Откуда ты знаешь, Колобов, о Есенине? Это ж кулацкий поэт.

Алеша понял, что сказал не то.

— Так откуда ты знаешь о нем?

— Я слышал… И стихи мне нравятся.

— Вот ты до чего докатился!

На школьной линейке Алеше был объявлен выговор. А в селе шли разговоры, что очень уж легко отделался, что пусть спасибо говорит школьному директору, который за него заступился, а то быть бы за порогом школы.

Тогда отец ничего не сказал сыну, не похвалил и не поругал учителя. И лишь как-то позже заметил мимоходом:

— Конечно, Демьян тоже неплохой поэт.

Алеша понял, что это он об Есенине, и о том случае. И еще понял, что говорить об этом где-то никак нельзя. Снова будет крик и скандал, и на сей раз выговором не отделаешься.

Да, ему будет недоставать отца, которого Алеша любит, считая особенным, справедливым человеком. А ведь еще и не знает отец, что Алеша едет в училище. Тамара помалкивает. Нужно непременно сказать ему, сказать вот сейчас, сию минуту.

— Вчера ходили на комиссию, — глухо произнес Алеша. — Всем классом.

— Что? На какую комиссию? — отец удивленно вскинул светловолосую с большими залысинами голову.

— На врачебную. Отбирали в летное училище.

— Кого ж отобрали?

— Илью Туманова и меня.

Отец встретился взглядом с Алешей и насупил прямые мохнатые брови. Отложил работу.

— Это добровольно? — спросил он.

— Да.

— Что ж, Леша, смотри, тебе виднее. Смотри сам, — дрогнувшим голосом сказал отец.

— Я понимаю…

— В германскую как нас поливало снарядами в окопах! Казалось, никому не быть живу. Потом смотришь: вылазят, копошатся. Земля от всего спасает. А в небе не спрячешься. Там ты всегда на ладошке.

— Теперь война будет другая, — возразил Алеша, — Совсем другая!

— Какая б она ни была, а страдать все тому же человеку.

— Войны не будет. Побоятся нас тронуть. А если тронут, худо придется им. У нас же силища какая!

— Русский шибко колется, его голыми руками не возьмешь. Если тебе по душе, иди в летчики, — и принялся не спеша крутить цигарку.

— Скорее шею сломаешь, — вытирая о фартук жилистые синие руки, проворчала бабка Ксения. — Батька твой тоже ходил добровольцем, хватил мурцовки.

Отец улыбчиво посмотрел на бабку и сказал:

— Пусть идет. А насчет шеи — кому что на роду написано. Недаром поговорку придумали: грудь в крестах или голова в кустах. Такой уж он и есть солдатский фарт.

— Была б жива мать — не пустила бы, — сердито сказала бабка.

Алеша знал, что отцу в германскую пришлось несладко. Почти три года пробыл на передовой, ранен, лежал в тифу. Отцу известна цена воинской доблести. И Алеша в глубине души гордился этим.

— Пусть идет, — повторил отец, и глаза его повлажнели.

Бабка спохватилась, ругнула себя: завтрак готов, а хлеба нет. И тут же послала Алешу в магазин. Он взял линялую холщовую сумку, перебросил через плечо и торопливо зашагал вдоль железнодорожного полотна к вокзалу. Дорога здесь после прошедших дождей была грязной и скользкой. Комки земли липли, как смола, к Алешиным тяжелым «вездеходам». Оглянувшись — нет ли поезда, Алеша поднялся на высокую насыпь и пошел по шпалам.

Весь путь до вокзала и обратно он думал о своем скором отъезде. Алеша сядет в поезд — и для него начнется новая, совершенно незнакомая жизнь. Не будет рядом ни родных, ни теперешних школьных друзей. Илья Туманов, конечно, не в счет, он никогда не был настоящим другом Алеше. Илья много фасонил, строил из себя этакого страдающего Вертера. Ему нравилось по временам грустить. Для Ильи важно, чтобы его кто-нибудь видел в такую минуту и чтобы сказал о нем лестное, как о взрослом и умном человеке.