Три весны

— На курсах медсестер. Правда, не успела окончить, товарищ лейтенант, — поборов волнение, негромко сказала Наташа.

— Располагайся. Приказано быть наготове. И соблюдать правила маскировки.

Разведчики рассыпались по лесопосадке. Принялись строить себе шалаши. Застучал топор, затрещали обламываемые сучья.

— Вы не губите-то все сплошь, — предупредил бойцов Кудинов. — Нам, может, только день и пробыть тут.

— Чего там жалеть, — возразили ему. — Жизни кладут люди, а он дерево пожалел.

— Так оно же наше. Выросло на нашей, родной земле. Ежели его фриц срубит, обидно, но он враг. А зачем тебе-то без нужды красоту портить? — рассудил Кудинов.

Под одним из дубков Алеша растянул плащ-палатку. Наташа сняла с себя легонькие брезентовые сапожки. И, не решаясь лечь, присела на шинель.

— Спи, — сказал Алеша, завертывая самокрутку.

— Ты сам-то где ляжешь?

— А тут вот, снаружи, — он сунул самокрутку в зубы и плотнее укутался в шинель. — Не замерзну. Сейчас солнце пригреет.

Наташа уснула. А он посматривал в ее сторону и думал о себе и о ней. Любил ли он Наташу? Этого он не знал. Она ему нравилась. Но ему нравились Вера и Мара? Нет, Наташа именно та, которая нужна ему. И не надо ни в чем объясняться. И он, и Наташа — оба уверены в своем чувстве.

Кончится война, и он привезет Наташу домой. В землянку? Конечно, она жила не так. Она, наверное, и представить не может, какие есть еще кое-где подслеповатые землянки на болотах.

Алеша увезет Наташу в какой-нибудь иной город. Может, в тот же Красноярск, и они снимут квартиру, и он устроится на работу. А уж потом попроведают Алешину семью. И отцу понравится Наташа, и бабушке тоже. Потом они побывают в гостях у Кости, и Костя перестанет задаваться своей Владой. И знакомиться Наташа будет — руку подаст и скажет:

— Наташа Колобова!

Черт возьми, это же так прекрасно! Только бы ничего не случилось с Наташей. О, если бы она хоть в медсанбат перевелась, что ли! Но Наташа никогда не согласится на это.

Бойцы, что пришли с Алешей, отсыпались до обеда. А вторую половину дня Кенжебаев и Алеша занимались с ними по огневой подготовке.

Ночью батарею подняли по тревоге. Дивизия перебрасывалась на другой участок фронта. Пятой батарее приказано было соединиться с походной колонной артполка на западной окраине Луганска.

Батарея была на конной тяге. Ездовые в какие-то минуты привели из укрытий и запрягли в передки и фургоны широкогрудых трофейных тяжеловозов. А люди тронулись пешком: каждый расчет за своим орудием.

Алеша шел позади колонны, а рядом торопилась, чтоб не отстать, Наташа. Он уговаривал ее сесть на фургон, да где там! Она наотрез отказалась.

К окраине города батарея подошла раньше назначенного времени. По шоссе еще плыли колонны пехотных частей. Бойцы несли на себе тяжелые плиты от минометов, ручные пулеметы, противотанковые ружья. При скупом свете молодого месяца тускло поблескивали каски. Слышался сдержанный говор.

Неизвестно откуда к Наташе подлетел мальчишка, ухватил ее за полу шинели. И она испуганно ахнула:

— Богданчик! Куда же ты? С нами?

— С вами, тетя Наташа. Бить фашистов буду.

С материнской нежностью и грустью она погладила Богдана по голове. А он застыдился, отпрянул от нее.

— Оставайся с нами. Мы зачислим тебя в нашу батарею. Как раз не хватает одного бойца, — серьезно предложил Алеша.

В неглубокой степной балке сбились в кучу люди и орудия. Не выдерживая уставных интервалов, колесом к колесу стояли пушки трех батарей, входивших в разные части и соединения. Артиллеристы не рыли в балке ни ровиков, ни землянок. Знали, что вот-вот фронт хлынет за Миус, на запад. Орудийные расчеты скрывались от «рамы» под маскировочными сетками, и лишь ночью солдаты чувствовали себя в относительной безопасности.

Пятая батарея была здесь третьи сутки. Она пришла в балку последней и заняла самое никудышное место. Если бы пушки не окопали, то они оказались бы на виду у противника, потому что этот край балки был особенно мелок.

Батарея не сделала ни одного выстрела. Пристреливать орудия по целям категорически запрещалось: немцы могли массированными артналетами и бомбежками подавить нашу артиллерию. Сориентировались по одной из пушек соседей, которая неделю назад выпустила пару снарядов.

Ночью стояла тишина. Никто не стрелял. Лишь со стороны хуторов, оставшихся в тылу у батареи, доносилось глухое рычанье танковых моторов. Но немцы его не слышали, потому что танки сосредоточивались для атаки в пяти, а то и в шести километрах от Миуса.

В три часа, когда Алеша собрался подремать, в балке наступило оживление. Люди повставали, заговорили, и Алеша подумал, что это не иначе, как принесли почту. Но, вместо газет и писем, политработники раздавали листовки.

— Огня не зажигать. Прочитаете утром, — предупреждали они.

Алеша тоже взял листовку. Прикрывшись плащ-палаткой, он принялся читать ее при свете зажигалки:

«Вперед, сыны советского народа! Вас ждет измученный Донбасс, вас ждут города и села многострадальной Украины!..»

Значит, наступление! Наконец-то! Его так долго ждали, о нем много говорили и думали красноармейцы. Наступление! Оно и радовало, и пугало Алешу. Радовало предчувствием настоящего фронтового дела — воевать так воевать, — а пугало своей неизвестностью. Враг коварен и может быть всякое.

Алеша беспокоился за Наташу, которая стала для него здесь самым близким человеком. Он знал Наташин упрямый характер. Как уж она решила, так и будет. Алеша догадывался, сколько попыток предпринял подполковник Бабенко, чтобы удержать ее в штабе. Однако она ушла в полк.

А тут еще с нею Богдан. У них давнишняя дружба. Спят сейчас и, может, сны видят.

Они лежали на ящиках со снарядами. Богдан прижался к Наташе — видно, замерз, — а она прикрыла его полой шинели. Тоже вояки! Спать бы вам сейчас по-человечески где-нибудь в тылу. В Москве, например.

— Товарищ лейтенант, вас к телефону.

Звонил комбат Кенжебаев. Сообщил координаты целей. Батарея должна подавить две огневые точки противника. Снарядов не жалеть. Оставить лишь один боекомплект. Как только тяжелая артиллерия перенесет огонь в глубину вражеской обороны, пятая батарея форсирует Миус и занимает открытую огневую позицию в саду.

— Действуй, Алеша! Желаю большого успеха, больше самой Саур-могилы, — сказал Кенжебаев бодро и торжественно, словно уже поздравлял с победой.

Бесшумно подошли Кудинов и Тихомиров. Сели на мокрую от росы траву, и Алеша сел с ними рядом. Каждому хотелось сказать что-то свое о предстоящих боях. Да и не только о боях, а и о себе, о том, что радовало и мучило душу. В такие минуты, как на исповедь, шли друг к другу.

— На письмо рассчитывал, — сказал Кудинов задумчиво и устало. — Не пишет женка, язви ее!.. А село у нас большое и на самом берегу Волги. Красотища неописуемая! За рекою — покосы, ягод-то сколько!

— А ягода какая? — для того лишь, чтобы поддержать разговор, спросил Тихомиров.

— Разная. Больше смородина. Есть и малина. Пойдешь на какой-нибудь час и несешь целое ведро. И пасека там колхозная, за рекой. Жив буду — и я поставлю там ульи. Собственные… А если я тебя, товарищ лейтенант, после войны приглашу в гости, приедешь?

Алеша улыбнулся и всерьез подумал о том, сумеет ли он побывать у Кудинова. Может, и не специально ехать, а завернуть проездом хотя бы. В одних окопах сидим, один суп хлебаем, фронтовые друзья. И как об уже решенном деле, Алеша сказал:

— Приеду, Кудинов.

Тот обрадовался Алешиному обещанию и негромко попросил:

— Запиши адресок. Ну, а ежели чего случится со мной у тебя на глазах, так сообщи родителям. Пусть не ждут.

— Чего занюнил! Куда ты денешься! — оборвал его Тихомиров. — Это добрые люди погибают, а такие, как ты, долго живут.

— Эх, Тихомиров, Тихомиров. Не шибко веселая у тебя шутка. Не утешительная, — заметил Кудинов и умолк.

Восток начинал светлеть. Стали видны очертания орудийных стволов, направленных в сторону Миуса, скрюченные фигурки спящих в балке бойцов. По клочкам седого тумана угадывалась река.