Три весны

— А мы Косте все припомним, — сказал Ванек. — Вот если бы темную ему устроить, а? Да ведь вызовут родителей, шум будет. Тоже мне — учком!

— Отстань ты! — сердито отмахнулся Алеша.

Ванек недовольно засопел, хлопнул крышкой парты и направился в коридор. У двери он на секунду задержался и посмотрел на друга с укором.

Вечерело. На ровном, как стрела, проспекте зажглись фонари. Ребята шагали по проезжей части улицы, и Алеша (в который уж раз) наблюдал, как их тени то удлинялись, то исчезали совсем, то быстро убегали назад, словно играя в прятки. А Васька Панков курил подобранный в пути «бычок» и говорил:

— Огольцы идут в летчики. Завтра на комиссию.

— Кто?

— Весь класс. Разве не слышал?

— А кого берут? — спросил Алеша.

— Повертят тебя на стуле, потом заставят идти по одной плашке. Как лунатика. Выдюжишь — твое счастье. Да чтоб полных семнадцать было.

— А мне будет только осенью, — разочарованно протянул Алеша и его загоревшиеся было глаза погасли.

— Это ничего, — сказал Васька. — Приноси метрику, обтяпаем. Хлоркой выведем.

— А если испортим? — скорее с надеждой, чем со страхом спросил Алеша.

— Новую запросишь оттуда, где родился. Они высылают. Да ты что? Да не бойсь. У меня есть дяхан, он даже печати подделывает. Получается натурально.

— Я принесу, — радостно волнуясь, пообещал Алеша. — А если спросят паспорт?

— Скажешь, что потерял. А уедем в училище, и экзамены сдавать не надо. Будем летчиками в одной эскадрилье. Голубые фуражки, голубые петлицы — шикарно! Завидовать нам все станут!

Алеша проводил Ваську. Когда прощался, задержал крепкую, как камень, руку Васьки и спросил:

— Как же тогда со спектаклем?

В школе к Первому мая готовили чеховского «Медведя», и в постановке были заняты Алеша и Васька. Роли давно выучили, все было на мази. И вдруг ребята уедут. Да это же предательство! Нехорошо получится.

— А что нам? Нас призывают, — как уже о решенном деле, равнодушно сказал Васька. — Может, к Первому мая мы будем уже там, — он вскинул глаза к пролегшей между вершинками тополей узкой дорожке неба.

— Ты думаешь?

— Иначе ехать не стоит. Иначе какой толк?

Дома Алеша, забросив учебники подальше, думал о небе.

И оно виделось ему все в огненных спиралях и крупных, таинственных звездах. Время от времени небо резали косые и острые лучи прожекторов. А самолеты шли и шли целыми армадами, может, в Арктику, может, в Испанию, в жаркую, объятую пожарами Абиссинию. А в самолетах сидели дюжие, плечистые летчики, почти такие же, как Васька, как Алеша. И метрики у многих, может, тоже были обесцвечены хлоркой, потому что везде придираются комиссии.

— Тамара, иди сюда, — шепотом позвал он свою двенадцатилетнюю сероглазую сестренку. — Я тебе что-то скажу. По секрету.

Тамара исподлобья недоверчиво посмотрела на него.

В его словах почудился ей подвох. Никогда Алеша не открывал ей своих тайн. «А может, их у него и не было вовсе, а вот теперь появились?» — думала она, нерешительно останавливаясь у порога.

— Ты поближе. Иди сюда, ко мне.

— Зачем? Бабушка у соседей. Говори, Леша, я никому не расскажу.

— Так вот, Тамара… Это будет скоро, очень скоро. На днях… Я ухожу в армию. Да-да, вот увидишь! — сказал Алеша, чувствуя, как его охватывает неуемный восторг.

— И это вся тайна? Да про армию ты столько уже говоришь. Целый год! И даже побольше года!

— Говорить все можно. А тут меня забирают. Пришлют повестку — и все. Поняла?

— А тебя папа отпустит? — спросила Тамара, пугливым зверьком косясь на дверь. — А бабушка отпустит? Ведь это надо спроситься!..

— Глупая. Я ведь взрослый. И никого не надо спрашивать. Буду военным летчиком, как Валерий Чкалов.

— Будешь бомбы бросать? — поинтересовалась она, оглядывая худощавую, нескладную фигуру брата.

— Может, бомбы, а может, стрелять из пушки.

— Пушек у самолетов не бывает.

— Бывают. Точно. И еще какие пушки, если б ты знала!

Тамара подошла вплотную к Алеше и прижалась русой головкой к его груди, и Алеша со сдержанной лаской погладил ее по кудряшкам. И подумал, что ему трудно придется без Тамары… А Тамаре будет еще труднее.

— Я плакать буду, — тихо сказала она.

Он невесело улыбнулся. Затем попросил ее до поры ничего не говорить отцу и бабке.

Хлестал частый холодный дождь. Под окошком стояли серые лужи, раскисшая земля походила на антрацит.

Накинув старую фуфайку, Алеша выскользнул под дождь. Он не мог ждать, когда кончится ненастье. Он спешил к Ваське Панкову. Нужно было поскорее все сделать с метрикой, чтобы уехать в один день и в одно училище с ребятами.

Пока Алеша шел, дождь усилился. Мутные потоки змейками разбегались по глиняным дувалам, по мостовой.

Васька жил в полуподвале старого каменного дома. В сени вела лестница, выложенная тонкими плитами рыжего песчаника. Алеша едва сделал по ней неуверенные три или четыре шага, как оказался в кромешной темноте. Он протянул руку вперед, захватил ею воздух, пытаясь поймать скобу двери. Но скобы не было. И тогда постучал.

Ему открыл Васька. Видно было, что он недавно встал с постели. Круглая с жесткими волосами Васькина голова была растрепана, веки припухли, словно Васька только что плакал. А интересно, плакал ли он хоть когда-нибудь? Вряд ли.

— Ну проходи, — приветливо сказал Васька, пропуская Алешу вперед.

— Может, не выводить хлоркой, а попробовать как-нибудь по-другому, — не совсем уверенно проговорил Алеша, перед тем как достать метрику из кармана штанов.

— Проверенный метод. Давай. Чего тебе тут поставить?

— Год рождения. Надо двадцать третий. Вот тут. Может, вместе пойдем?

— К кому?

— Ну к твоему…

— Да ты что? Он этого не любит. Я-то знаю тебя, а он нет… Ты не трусь. По его документу сам бог в рай примет, — Васька лихо подмигнул Алеше.

Костя сердился на Алешу. Ну разве это друг! Столько заступался за него перед учителями, а он не хотел понимать этого. На уроке, положив лохматую голову на парту, Алеша выговаривал:

— Ты, Костя, скучный. Трудно будет жить с тобой Владе. Да она тебя бросит… И не надо мне от тебя ничего!.. Подумаешь, учком! Ну позовут в школу отца, а он не пойдет.

— Как не пойдет? — раздувая ноздри, сурово прошептал Костя. — Почему?

— А зачем? Учусь я знаешь как, а если планую, то в библиотеку. Возьму справку в публичке.

— Это тебя не спасет! — жестко бросил Костя.

— А что твой учком! Тоже мне, начальство! Сидят там четыре подлизы…

— Значит, и я в том числе? — вспыхнул Костя, сжимая увесистые кулаки.

Значит, и ты. А драться нельзя. Ты ж на уроке, товарищ Воробьев.

— Слушай! Брось, Лешка. Я хочу как лучше, так ведь.

— Слушаю и повинуюсь, как говорила Шахерезада.

Костя понемногу остывал. Что ни говори, а он не мог сердиться подолгу. Особенно на Алешу, который, в сущности, не такой плохой парень.

А на перемене Петька Чалкин из десятого «Б» с озабоченным видом подошел к Косте. Звякнув значками, уперся спиной в подоконник. Глухим баском, чтобы никто, кроме Кости, не смог услышать, сказал:

— В комитете тревожный сигнал по вашему классу. Ты ведь дружишь с Колобовым?

— Да. Живем близко, вместе готовим уроки, — насторожился Костя.

— Понятно, — Чалкин слегка наморщил высокий лоб, напряженно размышляя о чем-то.

Петька Чалкин, или как его называли ребята между собой — Петер, считался волевым и принципиальным. Случилось, что его отца, военного, комбрига, арестовали, и Петер наотрез отказался от него. На комсомольском собрании так и сказал:

— Теперь это чужой мне человек, совсем чужой. Я не хочу его знать.

Костя помнит, как зал тогда испуганно примолк. А дома Костя упрямо и яростно протестовал, когда родители, обсуждая эту новость, осудили Петра.

— Я б ему голову оторвал! — гневно сказал отец.

— Несмышленый он, ваш Петер, — с укором проговорила мать. — Ежели суда не было, то никто и не скажет, виноватый или нет. Да уж какой-то отец ни есть, а все ж кровь родная.