Ставка на совесть

«Дорогой Володя!

Через несколько часов самолет унесет меня вместе с группой советских врачей и других специалистов в Ирак. Не удивляйся тому, что и я среди них. Так нужно. И все же я покидаю Родину с таким же чувством, с каким когда-то, еще девчонкой, ехала на фронт. (Ты помнишь тот день, Володя?) И опять, как тогда, ты остаешься. Но если в то время мы, расставаясь, надеялись на встречу, теперь такой надежды нет. Не оттого, что с нами непременно должно случиться что-то. Сейчас не сорок четвертый год. Впрочем, тогда мы не думали о роковых превратностях войны, мы мечтали о нашем счастливом будущем, мы верили в него. Увы, дорогой Володя… Оба мы целы и невредимы, но счастья у нас с тобой не получилось. Не будем выяснять, почему так вышло, мы это выяснили в достаточной мере, даже больше… Стоит ли дальше тешить себя несбыточными надеждами, жить иллюзиями? Не лучше ли обрубить сразу? Да, наверное… Скрывать от людей свои чувства, видеться урывками, озираясь по сторонам, — нет, так я не могу. Не могу жить двойной жизнью. И ты, мне кажется, тоже. Ты не хочешь ничего менять в своей жизни. Или не можешь… То, что ты имеешь сейчас и чем живешь, для тебя незыблемо.

Когда я узнала, что в молодую Иракскую республику направляются наши специалисты, я сделала все, чтобы и меня включили в их число. Я надеюсь, что работа, которая нас ждет, захватит меня целиком и все остальное постепенно притупится. У тебя же так: все, что не имеет отношения к работе, — на втором плане, твердый мой человек… Я подметила в тебе эту черту. Я не сразу решилась, но иного выхода не нашла. А оставаться в одном городе с тобой и играть роль просто знакомой — это свыше моих сил. Я уезжаю с тревожной радостью, унося в сердце сына и… тебя.

Будь счастлив, любимый.

Владимир пружинисто встал, обхватил руками грудь, точно хотел удержать рвавшееся оттуда сердце, и заходил по комнате. «Почему в Ирак? Почему в Ирак?» — недоуменно вопрошал он неведомо кого, как будто это имело какое-то значение — куда уехала Марина. Он еще не вполне осознал, что она уехала, уехала из-за него и для него — навсегда. Лишь через какое-то время ощутил он в полной мере тяжесть утраты. Поняв, что он навсегда потерял эту женщину, Владимир обессиленно опустился на стул. Долго сидел он в тоскливом оцепенении, глядя на письмо, которое было последней нитью, как-то еще связывавшей его с Мариной, потом бережно сложил и спрятал под газету, выстилавшую дно ящика стола, чтобы потом перечитать его вновь и запомнить слово в слово. Сейчас он не в состоянии был сделать это.

Его взгляд остановился на втором письме. Оно пришло от Юрия Русакова, старого друга по училищу. После многих лет перерыва Владимир и Юрий снова встретились. Правда, сперва заочно. Читая окружную газету, Владимир обратил внимание на подпись под некоторыми корреспонденциями: «Майор Ю. Русаков». Владимир заинтересовался: а не тот ли это Юрка Русаков, с которым его свела курсантская судьба? Их койки стояли рядом, а сами они всегда были вместе. И в эшелоне, который через год повез молодых офицеров на фронт, Владимир и Юрий расположились на одной полке. Они поклялись отстаивать перед фронтовым начальством свое право воевать вместе. Не слишком задумываясь по молодости, что ждет их впереди, друзья больше всего опасались, а вдруг их не послушают и разлучат? Так и случилось. На изменчивых, как горные потоки, фронтовых дорогах они надолго потеряли друг друга.

Владимир написал в газету. А вскоре Юрий прикатил в командировку в полк Шляхтина.

До поздней ночи просидели они за столом в квартире Хабаровых. Голубой табачный дым слоистыми кругами плавал по комнате, и Лида открыла форточку. «Задохнетесь же», — мягко пожурила она мужчин, но те не замечали ни дыма, ни духоты. Оживленно разговаривая, они глядели друг на друга слегка захмелевшими радостными глазами, то и дело повторяли «помнишь», искали друг в друге перемен. Владимиру бросилась в глаза лучеобразная вмятина у Юрия на переносице. Этот небольшой шрам отличал нынешнего Русакова от того, каким запомнил его Владимир — несколько взбалмошный красавчик, который, бывало, надувшись, то капризно опускал свои губы и хмурил тонкие, с изломом брови, то заразительно, до слез, смеялся, обнажая ровные иссиня-белые зубы. И теперь многое во внешности Юрия осталось неизменным — густая чернота жестких волос, живость смолистых глаз, родинка на щеке. Только смуглая кожа на лице не была такой матово-гладкой, как прежде, да годы пробороздили на лбу и под глазами пунктирные линии морщинок.

Владимир, улучив момент, кивнул на шрам:

— Чем это тебя?

— Осколком немецкой мины.

И оба ушли в воспоминания и стали рассказывать друг другу, как воевали, в каких лежали госпиталях.

Разгоряченный воспоминаниями, Юрий, забыв про раскрытую пачку «Казбека» на столе, достал портсигар. На его крышке Владимир прочел гравировку: «Дорогому мужу Юрию от Вали в день 30-летия». Владимир припомнил:

— Это не та Валя, по которой ты вздыхал в училище?

— Она.

— Ты смотри, — подивился Владимир и повернулся к жене: — Знаешь, Лидусь, когда мы были курсантами, Юра переписывался с одной девушкой… Так это она. — Владимир притронулся пальцем к гравировке на портсигаре. — Теперь Юрина жена.

Юрий был польщен. Не желая остаться в долгу, он сказал: «Переписываться — это что…» — и шутливо, тоном разоблачителя открыл Лиде: а ее благоверный в ту далекую пору был по уши влюблен в одну курсантку. Она же, став офицером раньше его, взяла и укатила на Запад. «Забавная была сцена: парень девушку на фронт провожает!» — Юрий от души засмеялся. У него, как и в прошлом, настроение менялось быстро.

— Она и сейчас здесь, Володина курсантка, — сказала Лида таким тоном, что Юрий не понял, что за этой фразой кроется. Он почувствовал, что пошутил невпопад, и оборвал смех. Но чтобы не поставить себя и хозяев в неловкое положение, проговорил:

— Бывают же встречи… — И вдохновенно стал рассказывать: — Со мной тоже произошел недавно случай. Я получил задание написать очерк о закаленном, упорном в труде солдате. В части, куда я приехал, мне дали целый список — их же много у нас, таких ребят. Э, да тебе ли говорить, Володя, — ты же командир… Выбрал я наиболее, на мой взгляд, подходящего и стал с ним беседовать. Я уже знал, что на учениях у них под лед провалился танк и этот солдат нырял в ледяную воду, чтобы набросить на крюк буксирный трос. И вот, когда мой герой очень скупо, как о чем-то будничном, не заслуживающем внимания, рассказал, как они спасали танк, я спросил: «Скажите, трудно вам было?» Видите ли, журналисту очень важно найти такой факт, от которого бы материал, как мы говорим, заиграл. А спасение танка — это ли не «изюмина»! Но только я задал вопрос, мой герой как выпалит: «Для советского солдата не может быть трудностей».

Смеялись все с удовольствием, у Юрия даже выступили слезы. Про Марину больше не вспоминали. Владимир поблагодарил в душе Юрия за то, что он так умело перевел разговор.

— А очерк об этом солдате вы написали? — поинтересовалась Лида.

— А как же! Если не о таких людях, о ком же тогда писать? Сегодня он полез в ледяную воду, завтра, если надо будет, закроет грудью амбразуру. Замечательные у нас ребята в армии! Писать о них — истинное удовольствие.

Владимир кивнул в знак согласия.

— Скажу тебе, Юра, встретишься с такими людьми, поговоришь — и вроде бы душевных сил прибавляется, особенно когда с начальством срежешься, — признался он.

Лида взяла бутылку, наполнила рюмки и с ласковой снисходительностью сказала:

— Поухаживать за вами, горемычными, что ли — а то вас, бедных, подчиненные подводят, начальство обижает…

Атмосфера за столом сразу стала игривой, и у мужчин отпала охота говорить о серьезных вещах. Юрий поднял руку и с веселой воинственностью заявил:

— Ну нет, Лидочка, мы не из таких. И для нас всякие там трудности… Даже если таковых нет, мы сами их создаем, чтобы было что преодолевать. Иначе служба покажется раем. А к чему это приводит, мы знаем на примере Адама и Евы. — Юрий довольно засмеялся.