Голубые рельсы

Девушка очень неглупая, и энергии хоть отбавляй. Когда выбирали комиссара, ребята в один голос потребовали: Грановскую! Не зря, стало быть. Правда, часто рубит сплеча, — с людьми надо быть терпимей, тактичней…

— Ты обедать идешь? — спросила Люба.

— Нет, я позже. Ты ступай.

Дмитрий, пользуясь недолгим затишьем, набросал на листке бумаги план речи, с которой должен был выступить на митинге. Митингов во время пути было много, в каждом крупном городе, но в Дивном хотелось сказать особые слова, найти особые мысли.

За вагонным окном по-прежнему был плотный частокол тайги. Солнце садилось, и бесконечный сосновый частокол казался бронзовым. Грохот колес на стыках был монотонным и привычным, как тиканье настенных часов.

Оставив дела, Дмитрий невидящими глазами смотрел в окно. Ему опять вспомнилась Инга, его Инга, хотя он и не хотел вспоминать ее. Последний разговор был мучителен для него.

«Нет, нет, я не оставлю Москву даже временно, даже ради тебя, — говорила она. — Почему-то принято считать любовь москвича к Москве чем-то чуть ли не порочным: вот он не едет туда-то, потому что не может без Москвы. А я во всеуслышание заявляю: да, я не могу без Москвы. Без улицы Горького, Манежа, моей Третьяковки… Пятый год хожу по залам галереи, а насмотреться не могу. Холсты мне ночами снятся…»

Разговор происходил в дворике Третьяковки. Инга поглядывала то на часы, то на группу англичан, которых с минуты на минуту должна была вести по залам галереи.

Они помолчали. Потом Дмитрий сказал:

«В Дивном ты могла бы работать учительницей английского языка…»

«Представляю экзотику: я в резиновых сапогах и телогрейке, по колено в грязи пробираюсь в школу, похожую на сарай, а вечером возвращаюсь в нашу палатку и слушаю транзистор. Уволь, уволь, ради бога!»

«Школу в Дивном уже строят добротную, с центральным отоплением, а люди живут в вагончиках и коттеджах. Впервые в истории железнодорожного строительства решили обойтись без палаток».

«Не надо, Дима, — мягко сказала Инга. — Ты едешь, потому что тебе приказали ехать…»

«Мне никто не приказывал. Я должен ехать».

«А я, слава богу, никому ничего не должна».

«И мне?»

«Ну, пора. До вечера. Как всегда, на нашем месте?» — И, не дожидаясь ответа, заторопилась к своей группе, и Дмитрий услышал, как она сказала по-английски: «Леди и джентльмены, здравствуйте! Я ваш экскурсовод, меня зовут Ингой Александровной.

Сейчас мы совершим…»

Думает, что все вокруг создано только для нее, временами бывает вздорна и капризна, а вот поди ж ты, не смотрит Дмитрий на других. В отца, верно, однолюб…

За окном чуть стемнело, и Дмитрий увидел свое отражение в стекле. На него глядело не юное уже лицо с мелкой сеткой морщин на лбу, тяжелым подбородком, широким «боксерским» носом, с гривой редкостного цвета, почти белых волос. Инга называла Дмитрия «альбиносом» и находила, что он похож на негра, «только блондинистого и голубоглазого».

Дмитрий поворошил волосы, усмехнулся: «Смахиваю на хиппи. Состричь, что ли?.. Да черт с ними, не стоит». Мода, что поделать. В отряде каждый второй — такой «хиппи». Правда, ребята на пять, а то и на десять лет помоложе его.

Он усмехнулся капризам моды. На его памяти почем зря ругали «дудочки». Потом вдруг узкие брюки надели те, кто ругал их. Сейчас поругивают расклешенных и длинноволосых. Кто знает, не начнут ли через год-другой щеголять в брюках-клеш и старички, не отпустят ли и они гривы до плеч?

…А все началось совсем недавно, когда его, первого секретаря районного комитета партии Москвы, вызвали к начальству. Моложавый заведующий отделом минут пять говорил на отвлеченные темы, пожурил Дмитрия, что тот все еще не женат, похвастал: «А вот у меня уже четверо бегают» — и после паузы спросил:

— Ваше мнение о БАМе, Дмитрий Михайлович?

— Стройка важнейшая, не сравню, пожалуй, ни с Магниткой, ни с Днепрогэсом и даже с КамАЗом. Идее БАМа уже сто лет. Киркой и тачкой строить тогда, разумеется, не решились. Удивлен, что о БАМе говорят так мало. Ведь на Центральном участке уже уложены «серебряные» рельсы.

— На съезде комсомола будут говорить о БАМе во весь голос… Есть предложение: направить вас парторгом на важнейший участок БАМа. Лучшей кандидатуры не видим. У вас ведь диплом МИИТа. С ответом не спешите, все как следует продумайте.

— Я согласен, — ответил Дмитрий.

— Так сразу, Дмитрий Михайлович?..

— Я согласен, — повторил Дмитрий и поднялся. — Разрешите приступить к сдаче служебных дел.

Потом был съезд комсомола, и Дмитрия избрали его делегатом.

О БАМе говорили много.

Съезд принял такую резолюцию: «…Сооружение этой железной дороги — дело чести Ленинского комсомола, всей советской молодежи, продолжение славных традиций первостроителей Днепрогэса и Магнитки, покорителей целины, Ангары и Енисея…»

В дни съезда был сформирован и отправлен на важнейшие участки БАМа, в поселки Звездный, Дивный, Ардек, спецпоезд — Всесоюзный молодежно-комсомольский отряд из представителей всех союзных республик. Командиром отряда назначили Дмитрия Янакова. Вся страна слышала командирский рапорт со съездовской трибуны:

— Мы, посланцы комсомольских организаций Москвы, Ленинграда, всех союзных республик, выполнить важнейшее поручение партии готовы!

«Как там Каштан поживает?..» — разом смягчившись лицом, подумал Дмитрий. Он уважал этого смышленого, работящего парня, так рано познавшего цену куска хлеба. Занятый в райкоме с утра до ночи, Дмитрий написал ему за все время лишь два письма и сейчас чувствовал что-то вроде угрызения совести. «Но и Ванька хорош: шлет только поздравительные открытки к великим праздникам, — подумал он. — Впрочем, сибиряку легче избу срубить, чем письмо написать». О своем приезде в Дивный в суматохе сборов Каштану не сообщил.

Дверь хлопнула, и в штабной вагон стремительно вошла Люба. Она взяла микрофон, щелкнула тумблером и торжественно сказала:

— Товарищи! Прильните к окнам, посмотрите вниз. Мы проезжаем грандиозное творение рук человеческих — Братскую ГЭС. Ее возводили наши отцы и старшие братья. Два десятка лет назад на этом месте была дремучая тайга, а теперь утвердился современный город с многотысячным населением, известный каждому школьнику…

Поезд проходил по гребню плотины. Внизу на головокружительной глубине синела Ангара. На воде то там, то здесь появлялись белые буруны волн. Снующий в волнах прогулочный теплоход казался не больше сигаретной пачки, что лежала на столе перед Дмитрием. На излучине темнели две исполинские морщинистые скалы. Они как бы образовывали ворота, в которые врывалась обузданная человеком Ангара. Эти исполинские скалы-ворота были в несколько раз ниже бетонного тела плотины. А на берегах серебряной паутиной переплелись стальные конструкции ГЭС и виделся город Братск. Над одно- и двухэтажными, потемневшими от времени деревянными бараками высились стройные, как бы парящие над тайгою многоэтажные дома из бетона и стекла.

Оставив в Тайшете, на Западном участке БАМа, часть своего состава (им предстояло ехать до станции Лена, где начинался БАМ), спецпоезд имени Съезда комсомола под зелеными светофорами на бешеной скорости мчался на Дальний Восток.

И через несколько дней после съезда никому ранее не ведомый поселок на колесах Дивный стал известен всей стране. О Дивном в каждом номере на первой полосе писали центральные газеты, упоминали «Последние известия», по «Маяку». Из газет и по радио жители поселка знали, что к ним едет спецпоезд с ударным отрядом. Не успел поезд миновать Новосибирск, «Маяк» уже передавал: «Спецпоезд имени Съезда комсомола прибыл в сибирскую столицу. Жители города восторженно встретили посланцев Ленинского комсомола…» Спецпоезд приехал в Братск. Через час об этом событии слушали сообщение миллионы людей: «В Братске состоялся грандиозный митинг. Колонна из ста семидесяти бойцов ударного отряда во главе со знаменосцем маршировала по городу. Эти парни и девчата, цвет нашей молодежи, сегодня уедут на станцию Лена, откуда начнется великая магистраль…»