Страница 52 из 65
Любовь Петровна подошла к окну и, увидев снег, с изумлением подумала, что уже наступила зима, а в ее жизни ничего не изменилось. Она долго стояла у окна. Пушистые кристаллы снежинок сверкали в солнечных лучах; березы накинули на свои ветви снежный пух платков и стояли принаряженные, как невесты, а тайга сразу тронулась сединой, будто постарела за ночь. Мимо прошла стайка девушек. Они о чем-то громко говорили, смеялись, и морозный ветерок разжигал на их лицах задорный румянец.
«Что-то теперь Верочка делает? — подумала Любовь Петровна. Из комнаты мужа послышался густой надсадный кашель. — Не мешало бы ему принять порошки, оставленные Верочкой».
Она отвернулась от окна, вздохнула и только теперь почувствовала, что в комнате холодно.
Затопила печь. Начистила картофель, порезала его соломкой, высыпала на шипящую сковородку и лишь тогда заметила, что готовит по привычке на целую семью.
«Ничего, — махнула рукой, — на обед останется».
Но в глубине души еще тлела надежда, что Михаил сегодня выйдет из своей комнаты и сядет за стол…
«Может быть, самой подойти к нему? Вот открыть дверь и, словно между нами ничего не произошло, сказать: Миша, иди, мол, завтракать…»
Любовь Петровна с горечью усмехнулась — она была уверена, что муж все равно не выйдет, а скорее разразится бранью.
Защекотало в горле, что-то сдавило его, на глазах показались слезы.
Протяжно скрипнула дверь. За спиной послышались шаги, потом смолкли, донеслось шарканье ног, и, наконец, дверь захлопнулась уже в коридоре.
— Пошел в столовую, — прошептала Любовь Петровна.
16
День, с утра ясный и морозный, стал хмуриться.
Скрылось за тучами солнце, и все сразу как-то посерело.
Медленно кружа, опустилась на беличью шубку снежинка, рядом другая, третья, и вскоре обсыпали всю шубку.
Любовь Петровна остановилась у почтового ящика и опустила в него конверт, но не ушла сразу, а несколько минут стояла в раздумье, как бы сожалея об опущенном письме.
Ей неприятно было кривить душой перед дочерью, не в ее характере было кого-либо обманывать. Но что она могла сделать? Она не хотела расстраивать дочь и написала коротенькое, но теплое письмо: в нескольких словах коснулась своих занятий и работы отца, словно все было хорошо; сообщила вскользь о Павле, что он похудел за последнее время, хотя Верочка и не спрашивала о нем, вероятно, стесняясь матери.
«Что же теперь делать?»
Возвращаться домой не хотелось. Она медленно побрела по тротуару, рассеянно глядя перед собой, так, незаметно для себя, подошла к конторе и остановилась.
Павел стоял у окна и, увидев Заневскую, решил, что она пришла поговорить с ним о чем-то.
— Зайдите, Любовь Петровна, — услышала она приглушенный двойными рамами его голос, и в свою очередь подумала, что у него есть к ней дела.
Павел встретил ее тепло. Помог снять шубку, усадил в кресло и сел напротив.
— Я вас слушаю, Павел Владимирович, — улыбнулась Любовь Петровна.
Павел с изумлением взглянул на нее.
«Так, значит, она ничего не хотела мне сказать?» — подумал он. То же самое подумала и Любовь Петровна, и, поняв, что они оба обманулись, рассмеялась. Павел вздрогнул, услышав этот звонкий и милый смех, так сильно напоминающий смех Верочки.
— Вы что-то похудели, Павел Владимирович, — сказала Любовь Петровна.
Павел доверчиво улыбнулся.
— А я всегда к зиме худею, — проговорил он и обрадовался, что она невольно подсказала ему, с чего начать разговор. — Да и вы, Любовь Петровна, летом были свежее, я вас издали иной раз принимал за Верочку.
Любовь Петровна горестно вздохнула.
Она вдруг представила свою дочь и Павла рядом и подумала, что их дороги не разойдутся, не то что у нее с Михаилом, и ей стало больно за себя, на глаза невольно навернулись слезы.
— Не надо, Любовь Петровна, — с сердечной участливостью сказал Павел и коснулся ладонью ее руки, — в слезах горе не утопишь… Да и не так надо бороться за свое счастье. Вы… вы с Верочкой правильно начали сражение за человека и, можно сказать, выиграли его. Да-да, выиграли! — поспешил Павел, как бы боясь, что его перебьют. — Вы спасли Михаила Александровича, остановили его на краю обрыва, и он теперь медленно, но обязательно поднимется.
— Но что же делать, когда я стала в доме лишняя?! — с болью и стыдом воскликнула Заневская, вспоминая, как Верочка уговаривала ее уйти из дома и жить с ней.
Она закусила губу, сурово сдвинула тонкие брови, и в глазах ее блеснула отчаянная решительность.
— Я хочу вас просить, Павел Владимирович, устроить меня на работу и дать уголок, пока приедет Верочка, хотя бы в общежитии, а потом…
— Простите, Любовь Петровна, но вы не должны этого делать, — возразил Павел. — Я, Любовь Петровна, кое-что знаю о ваших отношениях с Михаилом Александровичем, — мягко продолжал он, — и не скажу, что их поправить нельзя. Конечно, так продолжаться не может, и мне кажется, что это же думает и ваш муж, он только не в силах пока побороть то ли своего стыда, то ли самолюбия… Что же касается работы, конечно, помогу. Кстати, кажется, в больницу требуется сестра-хозяйка…
Любовь Петровна молчала. Было немного стыдно и неловко перед Павлом. Еще и еще раз обдумывая его слова, Любовь Петровна вдруг заволновалась.
— Павел Владимирович, — умоляюще глянула она на него, вставая с кресла, — у меня к вам просьба: не сообщайте ничего Верочке.
Любовь Петровна сняла с вешалки шубку, надела, подала Павлу руку.
— Мне хотелось бы, чтобы этот разговор остался между нами, а что касается вашего предложения, я подумаю. Спасибо за него, — и она быстро вышла.
«Вот и поговорил, — с досадой покачал головой Павел, проводив взглядом Любовь Петровну, — а чего добился. Нет, — вздохнул он, — не дорос, видно, еще быть советчиком в таких делах. Растерялся, как мальчишка, даже не помог ей одеться!»
17
К вечеру разгулялась метель.
Снежные вихри носились по улицам, ветер кружил их, расшвыривал по дворам, наметал сугробы, свистел и пищал то жалобно, то со злостью, но, выдыхаясь из сил, успокаивался, утихал ненадолго.
— Ну, и кутерьма же! — вздохнул Заневский, отходя от окна и снова принимаясь за расчеты.
Он разглядывал черновики проекта будущего лесозавода и злился.
«Леснов-то молодой, да ранний. Сам надумал лесозавод строить, компанию вокруг себя сколотил, а мне поручил заняться проектом. Хите-ер! Да и я-то, дурень, согласился. Пусть бы сам и пыхтел над расчетами… Нарочно, поди, поручил мне. Ты, мол, постройку лесозавода выдумкой называл, так убедись теперь сам».
Заневского взбесила эта догадка. Сразу же, некстати, вспомнилось Верочкино письмо.
«Подумаешь, она мне отказывается писать до тех пор, пока не помирюсь с матерью. Нет, дочка, не выросла еще учить отца!»
Встал, несколько минут ходил по комнате, потом остановился, взглянул на письменный стол и понял, что работать уже не сможет.
Он пытался рассердиться на жену, дочь, людей, пытался мысленно обвинить их в несправедливости, в неумении понять его характер, но злость не приходила.
Он вздохнул, сел за стол и принялся за письмо к дочери. Он писал ей, что с матерью не помирился, так как она сама того не желает; не хочет смотреть на него, даже разговаривать и готовить, и он вынужден питаться в столовой. Поставив в конце фразы точку, Заневский невольно покраснел, уличив себя в клевете, и, скомкав лист, бросил его в угол.
Заневский вновь принялся ходить по комнате. Болела голова, хотелось есть и спать. Он вышел в столовую, завернул на кухню, заглянул в кастрюли, но нигде ничего не было, лишь в духовке стояла миска с оставшимся от завтрака картофелем. Он взял ее и направился к буфету за вилкой, но остановился посреди комнаты.
«Некрасиво получается, — мелькнула мысль, — она приготовила для себя, придет домой и… нет, положу на место».