Юнона

Палата была та же самая, густо заставленная койками, в ней он лежал в первые месяцы, и он не обрадовался ей. Только люди были все другие, хотя и тоже с переломами — закрытыми и открытыми, — а двое были очень тяжелые, забинтованные с ног до глаз — тяжелые травмы после автомобильной катастрофы. Однако был в палате и почти здоровый парнишка, который выпал из окна и получил сотрясение мозга. Видимо, сотрясение было не такое уж страшное, потому что, едва уходила дежурная сиделка, мальчишка вскакивал с кровати, лазил под койками, подпрыгивал на сетке, как акробат на батуте, обезьяной выглядывал в коридор, строил рожи, гоготал и вообще никак не подходил к палате, полной вздохов, стонов, а иногда и крепкой мужской брани… Но среди всеобщего молчаливого и громкого страдания Олег почувствовал себя лучше, словно люди помогали ему переносить боль, а может быть, она равномернее распределялась здесь на всех, кроме мальчишки.

В полдень обход делал профессор. Он долго смотрел его ноги, ни о чем не спрашивая палатного врача, потом быстро взглянул на Олега еще и вздохнул.

— Вот что, молодой человек. Как тебя зовут? Олег? Вот что, Олег, у тебя началось сильное нагноение, а может быть, и похуже… Буду говорить прямо, ты ведь мужчина, надо быть готовым ко всему, даже к ампутации. — И, увидев, как побледнело, заострилось Олегово лицо, добавил — Конечно, постараемся сделать все, чтобы ноги уцелели. Но… иногда это бывает невозможно, к сожалению. Слишком было все раздроблено… Но ты возьми себя в руки. Главное сейчас — сохранить жизнь. Теперь делают хорошие протезы, в будущем возможны пересадки, ты же знаешь, конечно, о пересадках сердца — и люди живут годами. Но пойми, если не ампутировать при гангрене, можно потерять жизнь… Подумай, времени немного еще есть, а мы поговорим с мамой.

Когда они ушли, палата зашумела.

— Соглашайся, — сказал мальчик без ног. — У меня было то же и еле спасли — теперь я поправляюсь.

— Не вздумай! — говорил старик с левой соседней койки. — Им что, а тебе без ног куда? Думай, парень. Ох, думай…

А мальчик с сотрясением мозга, вовсю прыгавший на кровати, сказал:

— Точно, не надо.

Юнона в этот день не пришла…

Под утро Олег уснул, скорее задремал, и во сне он увидел Юнону, ее хватали за руки, а она прорывалась к нему, ее отбрасывали, куда-то тащили, стаскивали с нее шубу, а она сопротивлялась и кричала: «Пустите меня! Пустите! Я все равно пройду! Я обещала!! Пустите!!»

Он открыл глаза. Он ясно слышал ее голос… Вот только что…

— Пустите! — крикнул он, приподнимаясь, как бы пытаясь встать, и действительно, в этот миг в палату, натягивая сползавший халат, ворвалась она — Юнона, с такими испуганными, Страшными глазами, что Олег замер, опираясь на локти, не зная, что сказать, а сзади, в дверях, уже стояли сестры и няни.

— Ну?!! — крикнула она и взгляд скользнул по одеялу, ища его ноги. — Тебя не оперировали?! Нет??

Она сунулась к его подушке, заплакала взахлеб, повторяя: «Нет?? Нет? А я так боялась… О-о-о…». Потом быстро вытерла глаза, села на стул, улыбалась и всхлипывала: «Вчера меня не пустили… Карантин… Я так боялась… Сказали, что ты в операционной… И я думала… О-о-о… А я… Я думала… Ну, ладно… Ну, хорошо… Я думала… А как ты? А ты не согласился? Нет?»

— Нет, — сказал Олег. — Пока не буду… Успокойся, — только тут понял, что плачет сам, весь скривился, торопливо вытер лицо рукавом и пытался улыбнуться.

— Ты выздоровеешь… — сказала она. — Понял? Ты выздоровеешь… Да, да… Я знаю… Понял? Я— и глаза ее вдруг опять волшебно засветились, или это ему показалось, может быть, показалось, сквозь набегающий слезный туман.

— Девушка, немедленно покиньте палату. Что за самоуправство? Немедленно! — требовала появившаяся заведующая отделением.

— Юнона… пойди, — сказал Олег.

— Ты выздоровеешь, — повторила она, не двигаясь с места.

— Юнона…

— Я приду! — крикнула она в дверях.

— Сестра? — спросил старик, когда двери палаты захлопнулись.

— Да… — сказал Олег.

— Похожа, — согласился он. — Хорошая. Боится за тебя… А что? Сестра есть сестра. Родная кровь… Да-а…

На утреннем обходе врачи снова переглядывались.

— Ну, что же, молодой человек?

— Я не согласен… Я не буду, — твердо ответил он, и ему показалось, что он опять видит только глаза Юноны.

— Но ведь будет хуже.

— Нет.

— Гангрена может…

— Я не буду…

Они молча смотрели на него. Это были опытные врачи с усталыми умными лицами.

— Но ты хорошо понимаешь, что потом ты не сможешь ходить даже на протезах? Ведь это — гангрена. А может быть, через несколько дней мы совсем не сможем тебе помочь…

— Я не буду, — повторил он и отвернул голову, давая знать, что разговор окончен.

— Что ж… Пусть решает Ковальский, — сказал один врач.

— Да, надо говорить с Ковальским… Пусть смотрит. Все-таки главный хирург… Хотя положение, в общем-то, ясное. Девяносто девять «за», к сожалению…

Они перешли к другим больным.

Ковальский пришел лишь к вечеру. Это был огромный старик с жесткой белой бородкой, с узкими хитрыми щелочками глаз за золотыми линзами очков. Он был на кого-то похож, на кого-то из медицинских знаменитостей, профессоров и академиков, хотя и сам был и профессором, и членом- корреспондентом академии. У него были большие подвижные руки хирурга, и этими руками он долго, больно и властно прощупывал гипс, трогал пальцы, велел везти Олега в перевязочную, снимать гипс.

Здесь среди запаха крови, гноя, слипшихся бинтов Олег почти терял сознание, чувствовал, как руки профессора колдуют над ним, что-то убирают, перевязывают, сдвигают… Повязки наложили обратно, гипс твердел. А профессор стоял у стола и смотрел в окно. Он думал.

— Разрешите пропуск Юноне… Пожалуйста, — неожиданно сказал Олег.

— Кому? — помедлив, спросил Ковальский.

— Юноне… Это… Это девочка. Из нашего класса.

— А… Это та, что вчера разбросала наших сестер и нянек? Она очень сильная… Юнона… Хм. Богиня? — и, усмехаясь, вдруг добавил: — Хорошо. Пропуск будет. А тебя переведем в коридор. Ссылка. Понял?

Юнона пришла улыбающаяся и настороженная. «Ну? Что?» — спрашивали ее глаза. И Олег повторил все, что сказал Ковальский, слово в слово. А потом он молчал, а говорила она, повторяя все время: «Ты поправишься». А когда ушла, он повернулся на полубок и вдруг отчетливо и громко (про себя) сказал: «Я хочу быть с ногами! Хочу выздороветь… Хочу… Хочу… Хочу…»

Так он лежал до обеда, перемогая боль, и все время твердил одно и то же, весь напрягаясь, уходил волей в смысл этих простых слов: «Хочу выздороветь, хочу выздороветь. Хочу быть с ногами!..» Ему казалось, что с каждым повторением боль утихает, становится меньше, и он повторял слова шепотом и про себя до самой ночи: «Хочу выздороветь… Хочу подняться… Хочу выздороветь».

Когда он уснул, во сне видел, как ноги срастаются, словно бы складываются из кусочков — это было больно и в то же время невыносимо радостно. Он проспал до утра, может быть, первую такую спокойную ночь…

И прошла неделя. Каждый день ровно в три приходила Юнона, сидела у его кровати, уходила лишь под ворчливое недовольство старухи-няньки, удивительно неприятной, словно бы вечно озлобленной. А Олег, глядя, как скрывается халат Юноны, снова укладывался поудобнее, твердил эту свою не то молитву, не то заповедь. Она спасла его от всего: ненужных мыслей, тяжелых раздумий, лишних сомнений. «Хочу выздороветь. Я должен выздороветь. Должен, должен, должен», — повторял он с ожесточением, и в этом было все: желание подняться, жить, видеть Юнону, побороть черное и фиолетовое, что грозило ему.

В конце недели он потянул одеяло — взглянуть на пальцы. Он не смотрел на них, просто боялся и тут даже зажмурился — так было жутко, — и когда, закусив губы, он открыл глаза, то увидел, что они не были раздутыми и страшными: обычные пальцы, лишь необыкновенного цвета. Страх прошел. «Это, если… — подумал Олег, пытаясь пошевелить ими, и чуть не закричал на весь коридор, увидев, как медленно и неловко шевельнулся сначала один, а потом и второй палец. — Они ожили… Ожили. ОЖИЛИ!!»