Страница 5 из 22
Отслужил молебен. Поехали дарители домой короткой дорогой.
А весть о щедротах Соковниных уж облетела округу.
Вдоль дороги мужики, бабы с детишками. Все на коленях, поклоны бьют.
– Ржи маленько осталось да ячменю полмешка. Пусть сами делят.
Мешки возчики сняли. И давай настегивать лошадей.
А через четыре версты – опять народ, на дороге дети.
– Что будем делать? – спросила Анисья Никитична кучера.
– У меня для лошадей овес. Полмешка.
– Сыпь им в руки, а проедем – гони.
– Подставляй у кого что есть! – закричали холопы.
Промчались остаток дороги, в пыль кутаясь. Пыль глаза застилала.
Во двор вкатили – и все без сил. Поглядела Анисья на дочерей, а Дуня дрожит как осиновый лист, но Федосья спокойна. Поцеловала сестричку в глазки.
– У нас на всех хлеба нет. Но ты вспомни, скольких мы накормили. Батюшкиных детишек вспомни!
– Конна-конна-па-па-тенькие! – выговорила длинное слово Дуня, а слезы так и текут по личику.
Анисья Никитична вздохнула, крестясь.
– Вот как дела-то добрые делать. Втайне надобно! Не то – себе дороже.
Заморский принц
Московская зима для сказок – и для праздников, а в 1644 году праздник получился долгий.
21 января Москва встретила датского королевича Вольдемара Христианусовича. Весь народ вышел почтить и повеличать желанного заморского жениха. Царь Михаил Федорович был с боярами, с окольничими, с думными дьяками. Патриарх Иосиф с митрополитами, с игуменами московских и окрестных монастырей. И все это ради царевны Ирины Михайловны, невесты. Нашей. Московской!
25 января царь Михаил Федорович пришел к датскому принцу как раз переходами, по-родственному. Обнимал, называл сыном.
Через три дня жениха и его свиту пригласили в Грановитую палату к столу великого государя. Ели, пили, радовались друг другу, а Михаил Федорович дарил жениху серебряные кубки, а иные весом были в девятнадцать фунтов. По полпуда!
Прокопий Федорович рассказывал о царских пирах Анисье Никитичне, Анисья Никитична дочерям.
Федосья и Дуня радовались за царевну Ирину Михайловну. Много чего было удивительного. Датский принц отдарился щедро. Поднес царевичу Алексею запону в алмазах. Прокопий Федорович рассказывал: запону оценили мастера Золотой палаты в 6722 рубля! В гнездах запоны поместилось пятьдесят четыре алмаза больших и малых да еще вислых тридцать два.
Все ждали обручения, дело было за принцем, за его согласием креститься в православие. И на΄ тебе! Датчанин вдруг заупрямился, и Москва обмерла.
На мученика Власия февраля в одиннадцатый день к Соковниным приехала в гости Катерина Федоровна Милославская с дочерьми Марией и Аннушкой. Мария-то уж сама в невестах – двадцать лет, а смугляночка-сестрица совсем еще подросточек, не намного старше двенадцатилетней Федосьи.
Милославские для Москвы люди малоприметные, с Катериной Федоровной Анисья Никитична в родстве, но сами-то Соковнины – служилые людишки. Чин окольничего Прокопию Федоровичу даже во сне присниться не может. Породы нет.
У Милославских была опора, но вся вышла. Бывший печатник, думный дьяк Иван Тарасович Грамотин отошел ко Господу шесть лет тому назад.
Слава Грамотина была велика, а жизнь его – черный омут. Не свой природный царь, но Лжедмитрий возвел его в думные дьяки Посольского приказа. Лжедмитрий величал служивших ему за ум, за книжность, за дерзкое сердце. Царя Василия Ивановича Шуйского Грамотин предал, ушел к Тушинскому вору. Не надолго! Польский король Сигизмунд почтил Ивана Тарасовича своим королевским доверием и отдал ему в управление Посольский приказ, наградил чином печатника. Съездил Грамотин в Польшу ради скорейшего воцарения королевича Владислава. С королем Сигизмундом ходил в поход на Москву. Король посылал его в Троице-Сергиев монастырь уговаривать монахов сложить оружие перед польским воеводою Сапегой. Потом была жизнь в польском плену, где печатник сдружился с патриархом Филаретом. Воротился вместе с ним в Москву, сохранил звание печатника и до 1626 года управлял Посольским приказом. Свалил Грамотина сам Филарет, отправил интригана в Алатырь, в ссылку, но в 1634 году патриарх преставился, и царь Михаил вернул опального в Москву, держал при себе советчиком.
Потому-то и перепали Илье Даниловиче Милославскому иные службишки Посольского приказа. К турецкому султану ездил в Царьград, но как был стольником, в стольниках и остался. Малому человеку и дела перепадают малые. Дорожили Милославские дружбой Соковниных: Прокопий Федорович все-таки судья приказа. В дальних рядах, но при царе.
У Соковниных Милославских любили, привечали.
По случаю Великого поста Анисья Никитична угощала гостий медом, вареньями, орехами, брусничной водой и новостями. А новости как раз и были дороги Катерине Милославской.
Прокопий Федорович, строивший палаты для жениха царевны Ирины, ответчик за его уют. Все запросы принца – Соковнину. Выходит, что и знал о нем много больше других.
Дело-то затевалось зело непростое. Королевич на вопросы царя о вере, гордыни ради, взялся отвечать письменно. И в ответ ему пошли письма. Патриарх Иосиф прислал Вольдемару Христианусовичу столбец в сорок восемь саженей!
Шел упорный слух: заморский жених собирается бежать из Москвы. Царевич Алексей устраивал для принца медвежью потеху, но от приятельства пользы никакой не было.
Катерина Федоровна разволновалась.
– Мне Авдотья Алексеевна, она жена Глеба Ивановича Морозова, да и сама княжеского рода – Сицкая, говорила на днях: подушки царевны Ирины Михайловны каждый день сушат на печи.
– Заплачешь! – согласилась Анисья Никитична. – Наши голубки-царевны все ведь девы. Не монахини, но девы, в Тереме как в затворе.
Милое лицо старшей дочери Катерины Федоровны покрылось румянцем, а в глазах слезы.
– Я молюсь за Ирину Михайловну. Господи! Неужто принцу так страшно креститься в нашу веру?
– Может, и страшно! – Катерина Федоровна тоже положила ладони на ланиты свои. – Может, и страшно! Русский человек для его датской страны – дальний. Илья Данилыч, супруг мой, сказывал: ихние люди русский народ почитают родней медведям. Да и вправду! Чем мужик не медведь, коли в треухе, в тулупе, в валенках?
– Люди мы! – сказала Анисья Никитична тихонько. – Такие же люди, как немцы, как ляхи.
– У них столько моря нет, сколько над нами неба! – осмелела старшая дочь Катерины Федоровны.
Все смотрели на Марию, ждали, к чему ведет. Тут она уж маковым цветом зарделась.
– А то-то и оно! Над русской землей Бога больше. Я глобус у царицы в комнатах смотрела. Датское королевство – с ноготь.
– Ну и слава те, Господи! – возрадовалась Анисья Никитична. – Коли на плечах королевича голова, свадьбе быть. Ежели королевство с ноготь – что принц, что прыщ, то ли дело государь всея Русской земли-матушки.
– В цари-то Вольдемара прочат, что ли? – насторожилась Милославская.
– Зачем нам заморский царь?! Наследник у нас загляденье! Речь о родстве. Коли принц повенчается с Ириной Михайловной, получит в приданое города, земли и само имя наше – Россия.
Гостьи, угостившись новостями, уехали, а Федосья с Дуней скорей в келейку старца, опустевшую. В монастырь ушел инок Нектарий. Молились отроковицы о счастье царевны Ирины Михайловны. Хорошо молились, поплакали. А потом призадумались.
– О счастье-то не грех Иисуса Христа просить?
Вопрос задала Дуня, но ответа Федосья не знала. Испугались. О душе надо молиться, о спасении…
И – вот оно как! На Николу вешнего стряслась беда. Датский королевич, видя, что у всей Москвы праздник, дождался ночи и с тридцатью немцами – все верхами – проскакали из Кремля до Тверских ворот Белого города. А стрельцы хоть и пьяны были, но службу знают, загородили дорогу.
Немцы разгорячились, давай из пистолетов палить, в стрельцов шпагами тыкать. Так стрельцы тоже люди военные. Одного датского дворянина охватили, остальных отдубасили. Принц сообразил: дело не выгорело, убежал к себе во дворец. За ним и немцы его.