Страница 6 из 21
Все-таки выдержки ей было не занимать. Слегка поправив у зеркала волосы и не приглашая сопроводителя даже присесть, не говоря уже об утреннем кофе, она спокойно оповестила:
– Это младший брат Михаила.
Но и после того тетушка не пригласила его пройти дальше, тем более на чашечку кофе. Даже не спросила обыкновенного: как, мол, доехали?
Добропорядочность, ох уж эта немецкая добропорядочность!
Петр понятия не имел о происхождении этой тетушки, – может, она рязанская или владимирская, а то и вовсе из прибалтийского, чухонского племени. Если кого и интересовало это, так разве что Михаила…
Михаила?..
– Ольга Борисовна, я думаю, уже к вечеру вам нанесет визит Наталья Михайловна. Ежели паче чаяния… по болезни… немного задержится, я пришлю нашу горничную. – Он поклонился угловато, некстати чувствуя свой высокий рост, да еще перед махонькой тетушкой… и свое полнейшее неумение изъясняться в таком положении.
– Да, да, Петр Аркадьевич, – ответила церемонно и она. – Не утруждайте понапрасну Наталью Михайловну, довольно будет и горничной… если Михаил не сможет… если задержится в служебной поездке.
Она все-таки договорила до конца.
И он до конца выдержал взгляд, чухонской ли, рязанской ли, но не очень-то разговорчивой тетушки.
Сопроводитель?
Услужитель?
Или?
Да пусть эта тетушка думает все, что заблагорассудится! И хорошо, что не было утреннего кофе. И хорошо, что не было разговоров. Он спешил на петербургскую квартиру… но вначале к брату Александру, по-холостяцки живущему уже отдельно. Да, спешил. Не до разговоров за кофеем. Не до тетушек.
Ему нужны силы, большие силы, чтобы принять все неизбежное…
V
После похорон брата у него была одна-единственная мысль: надо найти князя Шаховского и всадить ему пулю в старую, глупую башку! Хотя князь был не так стар – лишь несколькими годами опередил Михаила, и не так глуп… если предпочел в это скверное время скрыться с глаз долой. В Швейцарию, Англию, Америку… или к черту лысому, в конце концов! Никто о том ничего не знал. Не найдя Шаховского в злачных местах Петербурга, то есть на балах, скачках, на сборищах новомодных масонов, в игорных домах, непременных маскерадах, – Петр приставил трех слуг к подъезду его дома, чтобы они попеременно следили за входом-выходом детально описанного господина. Петр прошедшей зимой и сам встречался с князем Шаховским, мог составить вполне полицейское описание. Напрасно! Слуги, как истые сыщики, всю дождливую осень мокли в соседних подворотнях, так что одного из них пришлось отправить в больницу. Не хватало на совести еще смерти! К счастью, слуга выкарабкался из тяжелейшей горячки, так что дело ограничилось пособием для лечения. Что касается князя, то Петр официально отправил на квартиру запечатанный пакет – с надеждой, что убийца когда-нибудь да объявится.
Дело было ясное, скандальное… и позорное, позорное для рода Столыпиных!
Младший брат ничего не знал, невеста по застенчивости не могла проговориться, но ловелас Шаховской – это не старикан Апухтин. Он буквально преследовал невесту, пока Михаил, готовясь к свадьбе, готовил, собственно, и домашний очаг для будущей хозяйки. Более того, ради салонного хвастовства Шаховской распускал такие слухи, которые меркли даже в горькой доле пушкинской Натали. Что было делать? Стреляться! Только стреляться.
Брат Александр рассказал, что, улучив момент на званом балу, Михаил не просто бросил перчатку – он влепил такую затрещину, что ухажер за чужими невестами отнюдь не по своей воле свалился в лихой мазурке. Сила у всех братьев Столыпиных была отменная. Но вот беда – все братья Столыпины стреляться, увы, не умели. Да, дети генерала чурались оружия…
Но как в этой жизни без него, железного дьявола?
Петр осенью совершенно забросил университет и, случись война, непременно записался бы в пехотный полк вольноопределяющимся. Но богатырь-император, пришедший на смену убитому отцу, был таким убежденным миротворцем, а его дипломаты столь похвально вели заграничные дела, что воевать не приходилось, – довольно было и того, что там-сям бряцали русские штыки. После Балканской войны меряться силами никто не хотел. В вольноопределяющиеся Петру не светило. Оставалось искать охальника.
А пока…
Мать, кое-как вставши с постели после похорон, не оставляла своими заботами Ольгу; та узнала всю страшную правду, когда на могиле жениха уже увяли первые цветы. Наталье Михайловне пришлось поднимать с постели теперь уже Ольгу. А удержать ее от поездок на кладбище было невозможно. Так вместе и разъезжали.
Ничего удивительного, что впервые после ночного поезда Петр встретился с Ольгой у могилы брата.
Мать, все понимавшая, деликатно отошла в сторону, наказав:
– Посидите пока одни. Я поброжу, пожалуй, тут много знакомых, особенно с Балканской войны. Раненые долго не живут…
Да, не хватало на том или ином надгробии официальной депеши: «Смертельно ранен…»
Михаил ведь тоже не в первый день умер – Петр застал его в живых. У брата даже хватило сил пошутить:
– Знаю, младшенький, ты всегда любил Ольгу, видишь, я освобождаю…
Петр закрыл ему рот ладонью, но брат и сквозь стиснутые пальцы договорил:
– Не покидай ее. Она достойна…
Теперь, оставшись наедине, он все больше поражался самообладанию Ольги. Сомнения не было, она мучилась. Но кто бы разгадал тайну ее лица?
Он – разгадал.
Сидя на могильной скамеечке и кроша булку для птичек, небесных вестниц, он совершенно неожиданно признался:
– В последний час Михаил дал мне братское напутствие…
– Я знаю, – остановила его Ольга.
Петр пристально глянул в ее сокрытые глаза:
– Откуда это вам известно, Оля?
– Птички весточки принесли, – сбросила она с ладони очередную щепоть белых, как уже летавшие снежинки, крошек.
Шустрые воробушки, шебутные синички и голуби – как важные светские дамы. Кто из них? Раз так, он предпочел бы синичек. Воришки-воробьи ненадежны, светские дамы слишком лукавы – даже крохи насущные друг у дружки перехватывают.
– Как-нибудь я доскажу братнее пожелание… сегодня не буду, не волнуйтесь зря…
– Зря ли, Петр?
Он поцеловал ее руку, вскинутым взглядом спрашивая позволения у брата. Михаил и с временного портрета смотрел вечным, утвердительным взором.
– Значит, не зря, Оля.
Стоял уже сырой петербургский октябрь, промелькивали снежинки над могилой; Ольга не отнимала платка от носа. Петр поднял меховой воротник ее осеннего, теплого манто и слегка приклонил в соболий мех голову, но как-то нескладно, словно носом за грехи ткнул.
– Рука ваша, Петр, тяжелая, – высунула Ольга посиневший носик.
– Ничего, привыкайте, Оля.
Внимательный, строгий взгляд в ответ. Не много ли берет на себя?
Она перевела разговор на то, что он и сам знал, – из слов матери. С некоторой опаской сказала:
– Пора мне в Одессу, Петр.
В Одессу, значит, домой, в уединение, где никто не знает соломенную невесту…
Теперь он с особым вниманием посмотрел на нее:
– Я тоже думаю: пора. Отдохните.
Можно бы обидеться: ее вроде как сгоняли с петербургского кладбища, да и вообще – из памяти вон…
– Я тоже вскоре приеду к его превосходительству Нейдгардту. Надеюсь, у нас будет время уже не у могилы поговорить?
Напрашиваться в гости без приглашения – не самое лучшее дело. Он спохватился:
– Но ведь не сегодня и не завтра вы поедете? Вы нездоровы, вам следует подлечиться…
– Нет, Петр. Надо ехать. Нельзя же так, сразу…
Все иносказания становились слишком ясны. И мать как почувствовала – уже не очень-то легким, но настойчивым шагом вынырнула из-за могильных, вздыбившихся плит.
– В карету, в карету, милая, – обняла Ольгу за плечи. – Поедемте прямо к нам, чайку попьем?
Ольга упрямо высунула носик из мехов:
– Нет, мама́. Не надо усложнять…
Уже сорок дней прошло после гибели Михаила, убитого 7 сентября, октябрь кончается, сороковины минули, а она все так: мама́, мама́! Но кто теперь для нее Наталья Михайловна?