Столыпин

– Генерал Гурко выходит в тыл к туркам из Долины роз, генерал Скобелев, кажется, уже на вершине. Вам надлежит подняться к перевалу по главной дороге. Вы ведь генерал от артиллерии?..

– …генерал без артиллерии, ваше высочество. – Он и государю смотрел прямо в глаза, а тут чего же?

– Так возьмите артиллерию!

– Возьму, сколько найдется.

– Генерал, как вы рассуждаете?

– Исходя из нерасторопности тыловых бездельников. Артиллерия все еще тащится где-то на своих топах…

– Топы?.. Что сие?

– Орудия. Так болгарские братушки их называют.

– Гм… Почти что верно. Медленно топают… Конечно, надо бы побыстрее. Слышите, генерал?

– Слышу, ваше высочество. Спешу на помощь!

Он молча ждал последнего слова.

На долгую минуту замолчал и великий князь. Турецкая канонада перехлестывала через вершину Шипки. У турок были прекрасные крупповские пушки, поставленные безвозмездно англичанами. У русских – свои, тоже неплохие, но застрявшие где-то на болгарских непролазных дорогах. Как говаривал Суворов, «гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить». Тут – не овраги, тут крутоярые горы, поросшие понизу непроходимыми буковыми лесами, с бездонными отвесными ущельями, а поверху лишь голые камни, для укрытия горстки живых защитников Шипки. И беженцы, беженцы… Они уходили от опустошительных набегов армии Сулейман-паши через перевал, с юга на север. Генерал Столыпин предвидел, с чем ему предстоит столкнуться. Турки – не самое страшное…

– Разрешите выполнять, ваше высочество?

– Да, да…

Когда он уже поднял плеть над заиндевелой головой своего Урагана, великий князь спросил:

– А жена? Где ваша жена, Аркадий Дмитриевич?

– Наверно, в лазарете…

– Я пошлю к Наталье Михайловне своего ординарца. С Богом, генерал!

Он вел вверх и вверх свой корпус, но не весь же сразу. Впереди был Орловский полк. Да тоже не в парадном строю. Разрозненные передовые роты вытягивались в бесконечную цепочку. Встречь им, уступая дорогу – какая дорога, горная тропа! – по обочинам сидели, лежали, по мере возможности брели толпы беженцев. Трудно представить себе более раздирающую сердце картину… Обессилившие старцы, дети, женщины, одетые кто во что. Тащат на себе остатки пожитков, под охраной лишь немногих своих «братушек», вооруженных дедовскими ружьями. Наступающие передовые роты Орловского полка ничем не могли ми помочь. Те немногие «топы», которые где топом, где скоком добрели до подножий Шипки, пришлось тащить на веревках. Лошади изнемогли, часто срывались в пропасти. У пехоты ружья за спиной, а в руках веревки. И братушки, и беженцы, оказавшись под защитой русских штыков, тоже хватались за лямки, выволакивая вверх по камням снятые с передков пушки.

Иногда и валились вместе в пропасть… и пушки, и люди…

И страшно было видеть спускавшегося сверху всадника, в белом бешмете и на белом же коне. Истинная мишень для турок, засевших по отрожьям гор!

Скобелев!

«Белый генерал!»

Как на Царскосельском плацу, он лихо остановил коня.

– Наконец-то мой корпус только сегодня получил приказ… Не обессудьте. Мне надлежит подбодрить своих солдатиков. Я – вверх.

– Тогда и я – вверх! Не попадите под левые батареи турок. Тем более ваши орудия сняты с передков.

– Что делать, будем выбирать место для батарей.

– За следующим поворотом. Там разбитая батарея, раньше наша, потом турецкая, теперь ничья. Есть даже исправные ложементы.

По каменистой, истерзанной метелями и снарядами тропе, на виду у турок, генерал Скобелев, лишь под охраной нескольких казаков, пустил своего белогривого вскачь.

Мощная фигура прославленного «Белого генерала», его красивое, интеллигентное лицо, наплевательское отношение к проносившимся над головой снарядам приободрили орловцев. Генерал Столыпин, опережая даже свои дозоры, поднимался на захромавшем Урагане следом за Скобелевым, еще не ведая, какая перед ним откроется картина…

За поворотом был разгромленный в предыдущих атаках русский лагерь. При нем турецкая батарея. Частью исправная – так поспешно бежали турки. Русские артиллеристы с интересом рассматривали стальные крупповские пушки и наводили их в сторону новых турецких батарей, благо боеприпасов в пороховых погребах, в зарядных ящиках и в передках оказалось довольно много. Пока артиллеристы управлялись с трофеями, генерал Столыпин приказал всем ротам разойтись в укрытия и отдохнуть, а сам застыл в шоке. Но не от холода мороз пробрал по коже… Как на картине Верещагина, высился холм из солдатских голов; сверху был воткнут флажок с турецким полумесяцем. Мало того, под колесами пушек, в пустых зарядных ящиках, под обвисшими остовами палаток, в самих ложементах валялись отрубленные руки-ноги, вывороченные штыками кишки, отрезанные носы и уши, молодые солдатские члены, по большей части, наверное, и не знавшие баб…

Орловцы в ужасе выбегали из ложементов, не по-уставному крича:

– Ваше превосходительство!..

– …прикажите атаковать!

– …смерть за смерть!..

Но не осмотревшись, еще не зная, где свои, где чужие, в атаку идти было бессмысленно.

Командир еще не поставленной на передки батареи нашел выход. Его пушкари уже заряжали турецкие пушки турецкими же гранатами и по наитию ставили прицелы на ближайшую батарею.

– Прикажите?..

От волнения командир батареи даже без чина обошелся.

Артиллерийская дуэль – это не пешая беспорядочная атака. Да и видели турки, что делается на брошенной ими батарее. Никакого плана боя у генерала Столыпина в голове еще не было, но он без тени сомнения отдал приказ:

– Всеми орудиями… и трофейными и своими… огонь…

Канонада загремела такая, что вскоре сверху от генерала Скобелева принесся вестовой:

– Генерал благодарит! Но ему сверху виднее – турки скрытно ползут по склону на вас!..

Генерал Столыпин и сам услышал подозрительный камнепад под откосом.

– Ах, скрытно! Ах, ползут!..

Командир своей, уже поставленной в капониры батареи взял под козырек:

– На картечь?..

– На картечь, капитан!

Картечные заряды были уже и у крупповских пушек. Ах, как славно подключились они к пушкам русским!..

Густо всползали турки по откосу. Как тараканы. Но густо и картечь осыпала людской сплошняк…

Он вдруг, когда поезд, дернувшись, остановился на московском перроне, выронил из рук серебряную походную чарку.

– Степан? Кровь! Откуда кровь?..

– Ваше превосходительство, вы поранились…

Старый денщик, побывавший с ним и на Шипке, вытер порезанную губу салфеткой.

Ага, поблазнилось. Генералу – да крови бояться?..

Но он не сделал и трех шагов по перрону, как подскочил московский слуга, протягивая белый лист бумаги:

– Ваше превосходительство! Не велите казнить… кровавая весть!..

Депеша, переданная с питерским курьерским поездом:

МИХАИЛ СМЕРТЕЛЬНО РАНЕН ЧТО БУДЕМ ДЕЛАТЬ АЛЕКСАНДР.

Ага, у него три сына – Михаил, Петр, Александр…

Что-то стало путаться в не молодой уже голове. Ведь давно знает эти слова: «смертельно ранен». Так обычно писал женам из ставки своего потрепанного корпуса…

Ранен?

Смертельно?..

Боже правый, но ведь нет же сейчас никакой войны!

III

Что-то происходило в их старинном Середникове, а что – Петр не мог понять. Ну, ладно мать – немолода уже, да и устала таскаться за мужем-генералом по Балканам; истерика, какое-то пугающее наваждение, которое руками прискакавшего из Москвы доктора уложило ее в постель. Дай бог, отлежится. Ну ладно, старикан Апухтин, по дороге в Орел застрял на скрипучих ногах в Середникове – без семьи, без жены, говорят, неизлечимо болен. Тоже отдохнет да поедет дальше. Ладненько с милой… милой, ах, проговорился в глупых мыслях! – совсем наивной Олечкой; после всех этих романсов вдруг расплакалась, да и как не расплакаться, – орловский ловелас, сам того не подозревая, переходил всякие светские границы. Мало ли что взбредет пииту! Добро, друг Чайковский еще не положил на свои гениальные ноты этот городской, надо сказать пошленький, романс, но ведь Апухтин и без Чайковского ударился в мелодекламацию – нечто среднее между трактирным песнопением и старческим нытьем. Ох уж эти незадачливые холостяки! Прогуливаясь в полном одиночестве по аллее – друзья-студиозы отстали, всем желторотым скопом, на нанятой «паре гнедых» ринулись в Москву, видите ли, «в трактир к Шустову!» – ероша сапогом первые опавшие листья кленов, он теперь уже думал о себе самом. Что происходит? Он места себе не находил. Перескакивая с аллеи на аллею и размахивая длинными руками, об острый сук боярышника сильно рассадил ладонь. Кровь и сейчас не утихала в руке… или, может быть, в сердце? Он зажимал рану сорванным лопухом и с удивлением смотрел на свою распоротую ладонь: кровь?.. Что за чепуха! Под этим раздражением каким-то издевательским тоном повторял новый, сентиментальнейший глупейший романс старикана: