Столыпин

– Я что – карманный воришка, чтобы руки тренировать?!

– За это нелепое предположение извиняюсь, профессор. Но в здоровом теле – здоровый дух, не правда ли?

– Мы не медики, и вы прекрасно знаете, Столыпин, что доломит для земли гораздо калорийнее золы и вашего навоза. Втрое, вчетверо! Жаль, ученых неучей (опять каламбур!) у нас много, а доподлинно исследовать, сравнить – некому. Но все же предположу: именно доломит и выведет суглинки да подзолы в один ряд с черноземами. А может, и выше того.

Ну, Столыпины издревле имели поместья на Орловщине да на саратовских черноземах – заело настырного отпрыска:

– Это уж слишком, профессор! Вы завязли… в доломитовом месиве!..

– А вы кандидат в кандидаты – по уши в навозе! В одном назьме, как говорят… Почему же в таком случае у нас столь беден крестьянин?

Ответ был очень опасен. Еще пяти лет не прошло, как убили Александра-Освободителя. Хватило ума скользнуть с высот под горку…

– От порядков, профессор, от порядков наших…

За столами профессуры установилась недобрая тишина. Менделеева не любили за колючий характер, за излишнюю, как полагали, любовь к студентам. Вечно кого-нибудь выручает, вечно деньгами самых нищих ссужает. Да и сегодняшняя защита!.. Надо же, перед лицом всей профессуры с сопляком разговаривает как с равным! Студиоз хитрованит да крамолу подпускает, а он ему потакает!

Но профессор был охочь до политических хитросплетений, к которым не придерешься. Он все, почти все сказал, но совершенно невинными словесами достословного Кузьмы Пруткова:

– Да, страна у нас большая, порядка только нет… Но добавлю: и ума! Что втемяшится в крестьянскую башку – никаким клином уже не вышибешь. На суглинках да на подзоле пшеничную ковригу не вырастишь. Навоз?.. Не отрицаю я его, уважаемый Петр Аркадьевич. Органика! Но много ли ее, этой крестьянской органики? При единой-то корове, а то и вовсе без оной…

Попив воды и поняв, что при такой затяжке экзамена испить «менделеевки» им сегодня не удастся, профессор стал потихоньку закруглять затянувшуюся защиту диплома:

– Вот вы, господин Столыпин, подали прошение о переводе в департамент земледелия. Похвально, похвально! Не сомневаюсь в положительном решении. Когда всерьез начнете землей заниматься, подумайте о нашем сегодняшнем споре. Как говорится, честь имею! Горжусь вами.

И к ужасу профессоров, так и не сумевших подкузьмить коллегу-строптивца, он пожал новоиспеченному кандидату руку и даже отчески прихлопнул по плечу. Мало того – как равный с равным пошутил:

– Чаю, про «менделеевку» не забудете? День вполне достойный…

Ну как забудешь такой наказ?

Тем более слухи идут: профессора то ли увольняют… то ли выгоняют из Петербургского университета.

Так, с разговоров о доломитке, и начался очередной ужин в народном доме, который никак не хотел изменить подспудное название: панский дом.

Предводитель уже и вывеску шикарную заказал, где слова «народный дом» были выведены старинной вязью. Но подкатывали на паре или на легких дрожках, голову к вывеске не поднимая. Помилуйте, говорил осоловелый взгляд, как ее поднимешь, со вчерашнего?..

Это еще не самое страшное: хуже, когда поднимали.

– Матка Боска, пан предводитель! Народ?.. Якой народ? Бардзо денькую! Быдло!..

Но стол накрыт, некогда распаляться.

Был уже устроен недорогой буфет, туда захаживали останавливающиеся в пансионе, да купцы, да перекупщики при здешней мясо-молочной торговле, управляющие имений, некоторая шляхетская шушера. Для панов-заседателей особо накрывали, в кабинете директора; недостающую провизию из погребов предводителя доставляли. Скатерти, приборы, диваны – все как положено. Но по жаркому времени двери ведь в коридор не закрывали. А там вдруг – шасть-шасть смазными сапогами! Коль крепкие сапоги, так не бедные же и хозяева сапог, но все ж хуторяне, крестьяне, стало быть. Одного заседателя обидело, другого задело, а Вацлав Пшебышевский общее слово, как кулаком по столу, уронил:

– Бы-ыдло?..

Гася это слово, предводитель небрежно бросил:

– О, кажется, мои арендаторы. Добрый урожай у них удался, чего не отметить.

Спорить с предводителем не решался даже пан Пшебышевский, и заседание продолжалось. Все о том же – о закупке доломитовой муки.

Казалось, все идет славно. Пользу свою хозяева поместий понимали. Журналы сельскохозяйственные, вырезки из газет Столыпину присылали из Петербурга, Берлина, Лондона, других городов, даже американских, – он знал четыре языка, немецкий и английский в непременности. Сам же и переводил, докладывая на общих, поголовных собраниях дворян. На своих опытных полях уже второй год использовал чудесную желтую муку, а все любопытные не могли надивиться: прет как на дрожжах! Много обработать своей земли он не мог, муки не хватало, поэтому использовал чересполосицу: удобренные участки поля перемежались с неудобренными. Прямо сказка какая получалась разница! Так что дело было верное. Его даже поторапливали:

– Петр Аркадьевич, дорогой, вы начали это дело, вы и будируйте.

– Пше пращем, как говорится.

– Деньги собрать да обоз снарядить – и вся недолга!

Предводитель смеялся:

– Ну зачем же гужом? Железная дорога уже к Вильнюсу подходит, оттуда разве что на своих колесах.

– Поди, дорого по железке-то?.. – засомневался отнюдь не богатый штабс-капитан Матвей Воронцов.

– Дешевле выйдет. Гораздо дешевле. И что хорошо у железнодорожников… – Петр Аркадьевич немного замялся, подходя к самой щекотливой части своего прожекта, – …чем больше груз, тем дешевле перевозка. Я убеждаю и мелкую шляхту. У меня вон просьбы и денежные задатки от целого десятка хуторян…

– Быдло?.. – в перебивку повторил свое Пшебышевский, пожалуй, других слов и не зная.

Петр Аркадьевич постарался не заметить его слова:

– Мы с вами планировали один вагон заказать, но набирается уже два. Если разложить на каждый рубль, то десять копеек экономии выходит.

Довод убедительный, вроде как увереннее забрякали бокалы, и говор хороший пошел:

– Кооперация… я уже понял, что это такое…

– А гэта, по-беларусски кажем, полсотни прутов в едином венике. Гэта лепш, чьим един бедняк, хуть и шляхетской крови…

Юзефа Обидовского, самого маломочного дворянина, поддержали сочувствующими взглядами да и новой чаркой:

– Значит, за нее, за доломитку! – быстрей других хмелел штабс-капитан, быстрей и дело решал.

Но не всем нравилось, что маломочные вперед лезут. Да еще и хуторяне в придачу…

Вацлав Пшебышевский уже не только словом – но и кулаком по столу грохнул:

– Быдло!

Можно бы простить на пьяный глаз, но его понесло дальше:

– Ага, в сарай с плугами быдляки забрались, теперь в вагон с доломиткой?.. Не! Незалежинасць! Мое слово, пан предводитель!

Закусывали его выпад уже молча, пожалуй, кое-кто и соглашался. Помаленьку да потихоньку предводитель все же гнул их головы в сторону крестьян, особливо хуторян, которых по литовской земле было немало. Так еще раньше вышло: бедные здешние помещики отделяли на хутора самых хозяйственных холопов, чтоб оброк с них драть, а после отмены крепостного права и распродавать свои клочки земли начали. Общины, как в Центральной России, здесь, собственно, не было. Распродаже земель ничто не мешало. Всякий сам по себе утопал в болотах.

Но ведь дворянство-то общим гуртом до сих пор держалось! Зачем тогда предводитель дворянства?

Петр Аркадьевич примирительно объяснил:

– Все равно нам потребуются грузчики. Нанимать там, на стороне, выйдет дорого. Свои руки дешевле. Для первого раза я вместе с артелью поеду. Все договорено, но мало ли что…

Нет, не убедил. Пшебышевский уже поднимался из-за стола:

– Мало? Быдло?.. Я в такой компании не желаю! Я ухожу, панове!Самый богатый помещик мог хлопнуть дверью. Мог ради гонора и на дешевую доломитку наплевать. Но что это значило? Только одно: держи руки крепче! Как говорит Юзеф, един веник прочнее, чем каждый прут по отдельности…