Хорошие люди

И случилось это сегодня.

Вахтомин продолжал смотреть на Станислава угрожающими щелочками глаз. Потом повернулся и вышел, с силой хлопнув дверью. Со стены посыпалась штукатурка. Клавдий Сергеевич вышел в сени, хлопнул еще одной дверью — задрожали стены. Вахтомин шагнул на крыльцо — и грохот третьей двери растревожил соседских собак, они залились лаем.

Клавдий Сергеевич, очутившись на улице, отправился, куда глаза глядят. А глядели глаза в сторону реки, по которой плыли неясные огоньки, — наверное, шел катер; одни огоньки плыли, другие были неподвижны — огни села, отраженные в воде. Клавдии Сергеевич спустился к реке, взошел на мостки и сел там, обхватив колени руками. Он сидел неподвижно, смотрел в воду и старался ни о чем не думать. Все его чувства и ощущения были скованы. Это было состояние прострации — но сам Вахтомин не мог бы дать ему точное определение. Он смотрел в воду — и видел воду, хоть и не сознавал, что это вода. Он видел в воде отражение огней и не думал о том, откуда они взялись.

Клавдий Сергеевич потерял власть над Станиславом, и уже ничто не может вернуть эту власть.

Вахтомин никому не светил и не поддерживал энергию светильника. Он работал на современном комбинате, начальствовал, принимал участие в общественной жизни, но внутренне был очень далек от всего этого. Он говорил то, что следовало говорить, а следовало говорить то, чего требовали от него другие. Он приспособился к сегодняшнему дню, но если бы вдруг каким-то чудом вернулся вчерашний день, Клавдий Сергеевич сумел бы быстро приспособиться и к нему. Вахтомин считал себя беспартийным большевиком, и это выглядело так, как если бы первобытный человек натянул на себя шляпу и галстук. Членство в месткоме давало Клавдию Вахтомину приятную для него возможность совать свой нос в чужие дела, или выступать на собраниях с демагогическими заявлениями.

Клавдий Сергеевич переменил позу, но продолжал сидеть и смотреть на черную воду, на золотые огни, отраженные в ней. Оцепенение постепенно уходило, уступало место мрачным думам о смысле жизни — той жизни, в которой нет ни одного человека, могущего понять Вахтомина; той жизни, в которой даже матушка стояла где-то далеко в стороне от сына: никогда не противилась всем его начинаниям, но и не поддерживала их, не помогала ни в чем, если дело, которым был занят Клавдий Сергеевич, ее нисколько не касалось.

Сблизившись с Тамарой Акимовной, Клавдий Сергеевич обрадованно решил, что вот теперь-то рядом с ним будет человек, который, кажется, разделит его интересы и во всем будет слушаться его. Но Тамара Акимовна показала, что она не безголосая певунья, а самостоятельный человек, который имеет свои мысли, свои убеждения и наклонности.

Вышла луна, осветила все вокруг, новые блики заскользили по медленной воде; ночь помолодела, похорошела; село на противоположной стороне реки выступило из темноты, побежало к реке ровными рядами домов и деревьев; стали видны группки людей, возвращающихся из кино; где-то звонкие девичьи голоса выводили частушки, задорные и насмешливые.

Клавдий Сергеевич задумчиво смотрел в воду, смотрел на игру бликов, и увидел он вдруг в этой игре лицо покойной Александры Сергеевны, которая, собственно говоря, так и не успела пожить в покое и мире семьи, где глава и капли в рот не берет, не то чтобы пить запоями; Александра Сергеевна тихо отошла в другой мир, и он, Клавдий Сергеевич Вахтомин, изверг и свинья. И когда пил, был свинья, и когда бросил, остался ею. Прости, Шурочка, и давай начнем жить сызнова, без взаимных оскорблений, без скандалов, без слез…

Однажды Александра Сергеевна сказала ему: «Когда ты пил, у тебя характер был помягче, чем теперь», на что Вахтомин ответил: «Отчего же ему, характеру, быть хуже, когда душа горит сухим огнем, в глазах черти прыгают корявые, организм дрожит весь и похмелиться требует, в кармане же ни гроша. В таких случаях кто может спасти? Только ты и можешь…» Александра недоверчиво покачала головой, но больше ничего говорить не стала, сжалась как-то вся, ушла в себя…

В далекой Исфаре, где Вахтомин познакомился с Александрой, он не предполагал, что когда-нибудь переберется в Россию. Но они приехали сюда и начали жить новой деревенской жизнью, в которой уже не было ни бело-розовых урюковых садов, ни ярких таджикских базаров, ни горячих лепешек с маком и без, которые он так любил в детстве, ни быстрой горной реки, в которой водились стремительные маринки и зубастые бычки, запросто перегрызающие леску, если вовремя не проверишь закидушку, поленишься, заснешь. Вахтомины небольшим семейством жили в Исфаре: отец, мать и Клавдий. Незадолго до начала войны родители вернулись на родину в Вахтомино, а Клавдий остался. Работал на консервном заводике, где лаборанткой трудилась замечательная Сашенька — голубоглазая и тонкая.

Они поженились, через два года перебрались в Ленинабад, где Клавдий Сергеевич и столкнулся с деревообработкой. Потом началась война, но Вахтомина в армию не взяли, признав у него плоскостопие и врожденный порок сердца (о котором он не знал и в который не верит по сей день).

Новая профессия привлекла Клавдия Сергеевича. Он начал дневать и ночевать на фабрике, не замечая, что жена все реже и реже смеется его шуткам, рассеянно слушает его рассказы о работе, о фабричных делах, о людях, с которыми он трудился рядом.

Но потом он заметил это.

— Что случилось, Шурочка?

— Ничего. Скучно.

— Давай патефон купим?

Она вздохнула:

— У нас детей нет, Клавдий.

Он коротко хмыкнул:

— А вот здесь я не виноват, Александра Сергеевна. Детей нет! А ты постарайся.

На балконе квартиры жена завела канареек, которые веселили их по утрам; но, в общем-то, жизнь текла однообразно, и бедная Шурочка улыбалась все реже и реже. Она завела кошку, которая съела канареек (Вахтомин однажды оставил дверцу открытой). Александра Сергеевна плакала навзрыд, не пошла на другой день на работу, но вскоре успокоилась и повеселела.

Прошло еще некоторое время, и Шура сообщила ему о том, что у них будет ребенок.

Это был Станислав, который родился уже в Вахтомино в ноябре сорок первого.

И вот теперь, спустя пятнадцать лет, Клавдий Сергеевич Вахтомин сидел на мостках с таким чувством, какое бывает у человека, который потерял в жизни самое главное: сыновью привязанность и любовь. Человек должен посадить дерево и вырастить сына. Сын вырос, но что получилось из него? Свин.

Хватит няньчиться с ним. Пора пристроить его на комбинат учеником, пусть понюхает пороху, от учебы толку не будет. Сейчас инженеров развелось, как собак нерезаных, а работать некому.

Приняв решение и почти повеселев, Клавдий Сергеевич встал, отряхнул брюки и направился в деревню. Он надеялся, что Станислав тоже успокоился уже, и они поговорят, как мужчина с мужчиной — без взаимных оскорблений, без угроз и скандалов.

В горнице сидела одна матушка; она вязала чего-то; увидев сына, удивилась:

— А у меня уже все остыло! Я думала, ты в селе заночуешь…

Почему-то матушка отводила глаза, что-то скрывала от него — Вахтомин почувствовал это. Его насторожила тишина в комнате мальчишек.

— Спят, что ли? — хмуро спросил он, кивнув в сторону двери.

Помявшись, старушка ответила:

— Нету их.

— Почему нету? — Клавдий Сергеевич распахнул дверь — аккуратно прибранные постели свидетельствовали о том, что сыновей действительно в доме нет.

— Видишь, — сказала за спиной мать. — Нету.

— Что ты заладила — «нету» да «нету»! Сам вижу! Где они?

— Ушли.

— Куда они могли уйти, на ночь глядя? Футбол, что ли, слушать свой?

— Футбол не футбол, — сказала матушка, — а ушли они в село…

— Зачем они ушли в село? — продолжал допрашивать сын старушку. — Чего они там потеряли?

— Не знаю я, — старуха снова демонстративно принялась за вязанье. — Станислав сказал только, что лучше он умрет с голоду, чем вернется домой.

— Что?!

— Говорит, что сам сделается человеком, без твоей помощи.