Невидимый огонь

— И мне дай, — говорит Лелде.

— На!

Он чиркает спичкой и подносит огонь к лицу Лелде. Та на него не смотрит и, опустив ресницы, все свое внимание сосредоточила на оранжевом пламени, словно завороженная его легким, беспечным трепетаньем.

— Ты берешь в рот не тем концом! — замечает он. — Наоборот надо, фильтром.

— Да? — удивляется Лелде, и, пока она поворачивает сигарету и разглядывает, с какого конца фильтр, а с какого табак, спичка гаснет. Но он зажигает новую, чиркая по коробку несколько раз, так как пальцы успели замерзнуть и перестали слушаться.

— Потяни, тогда загорится. Ты что, никогда не курила?

— Я? — Ее веки по-прежнему опущены и слегка дрожат. — Почему ты так думаешь?

Закурить наконец удается, И, зажав сигарету в тонких негнущихся пальцах, Лелде затягивается и пускает дым смешно и неловко, и выбившиеся волосы то и дело касаются ее щеки легкими бурыми стеблями.

Хорошо бы посидеть, но тут негде приткнуться, все замело снегом, и они курят, облокотившись на деревянные перила моста, а внизу трется об лед и журчит речка. Краски ясного февральского дня акварельно чистые, прозрачные, воздух стынет в безветрии, мороз крепчает, и ночью, надо полагать, еще усилится.

— Лелде!

— Ну?

— Хочешь, покажу тебе циркуляцию?

— Что-что?

— Циркуляцию дыма. Смотри! Фокус-покус. Раз, два, три — опа-а!

Айгар делает сильную затяжку и раскрытым ртом пускает дым кверху, но тот почему-то не тает, не рассеивается, а послушно течет ему в ноздри.

— Ну, скажешь, я не виртозавр? — спрашивает он, видно, в ожидании похвалы, чего же еще, ведь трюк и правда весьма эффектный.

Но Лелде ничего не говорит.

По пути на ночлег в направлении к мызному парку над их головами пролетает нестройная стайка галок. Большие деревья в той стороне уже одеваются предвечерней серо-фиолетовой дымкой и та затягивает легкой мутью жемчужно-розовый небосклон.

— Послушай, — наконец заговаривает она, хотя и не глядя на Айгара, а провожая глазами птиц,

— Ну?

— Чего бы ты хотел больше всего? Если бы мог выбирать…

— Я? — откликается Айгар, тоже не оборачиваясь, к Лелде; запрокинув голову так, что чуть не слетает шапка, он тоже следит взглядом за галками. — Ясное дело чего — я хотел бы ружье!

— Ружье? — Она сводит темные брови и, помолчав, пока не удалились птицы, продолжает: — Ну а серьезно?

— Я же сказал — чтобы у меня было ружье! Двустволка. А еще лучше — автомат, он сам подает патроны из магазина в ствол.

Теперь Лелде переводит взгляд на Айгара.

— Неужели правда у тебя нет никакого желания? Совсем никакого? — Она искренне удивляется, хотя он выразил свое желание достаточно ясно и понятно.

— А еще мне хотелось бы мотоцикл, — добавляет он. — Маленький «козлик», как у Ингуса, а лучше всего, конечно, «Паннонию», и не какую-нибудь — с коляской.

Лелде неловко стряхивает с сигареты пепел.

— Боже мой, да зачем тебе коляска? — недоумевает она.

— Зачем? — переспрашивает Айгар и сплевывает в снег. Вот так вопрос! Да мотоцикл с коляской это же совсем другое дело, чем без коляски, мотоцикл с коляской… это почти «Запорожец»! — А зачем другим? — отвечает он вопросом на вопрос и опять сплевывает.

— А зачем другим? — эхом отзывается она в тон Айгару и смеется.

И его это вдруг задевает, ведь мотоцикл — свой собственный моцик, да еще с коляской — его мечта, а мечта дело святое, ее нельзя касаться, разглядывать свысока и осмеивать, даже если это делает Лелде, и может быть, именно ей меньше всего следует это делать: ведь у Каспарсонов есть машина, хоть и только «Запорожец», но положа руку на сердце он все же мощнее самого распрекрасного моцика, мощнее «Явы», и той же «Паннонии», и даже большого «Ижа». И ему вдруг приходит в голову: а чего, интересно, желает человек, если у него есть машина? Наверно, вторую? «Москвича», если у него есть «Запорожец», или «Волгу», если у него «Жигули»? А если есть и «Волга»? Чего желает человек, у которого есть «Волга»?

Лелде перевешивается за перила и кидает вниз сигарету. С шипением падает та в полынью, скользит поверху к кромке льда и, подхваченная течением, пропадает из виду.

— А чего хотела бы ты? — спрашивает он не без вызова, так как в душе все еще зол на Лелде за ее смех. Подумаешь, тоже мне… А все же обидно, черт побери!

Лелде оборачивается и, думая о чем-то своем, Ангару неизвестном, прямо светлеет лицом, не улыбается или смеется, а именно светлеет, так что желание ее должно быть особенное, и Айгар ее одобряет:

— Ну, валяй!

Но Лелде отвечает уклончиво:

— Ты будешь смеяться.

Так она говорит и не прибавляет ни слова, только в задумчивых глазах играют светлые огоньки.

— Какое-нибудь обалденное платье?.. Ну, может быть, бусы? — наугад перебирает Айгар, стараясь хоть примерно себе представить, чего может пожелать девушка, да еще такая, как Лелде, у которой и так вроде все есть.

— Бусы! — презрительно восклицает она. — Господи, какой ты еще ребенок.

Ну, знаете! Нету, ей-богу же нету таких слов, которые больнее задели бы его самолюбие, и, пряча обиду, он не находит ничего умнее, как вновь заняться «циркуляцией», пока не спохватывается — вот болван! — и, устыдившись, морщит нос и щелчком отправляет свой окурок следом за сигаретой Лелде. Описав в воздухе дугу и в последний раз вспыхнув, окурок падает в снег.

— Тогда не знаю, — резко бросает он, в глубине души жалея, что вообще ввязался в этот разговор. Пусть не говорит — небось спит и видит импортные тряпки, нейлоны да колготки, что же еще, а вид делает такой, будто у нее на уме что высокое!

— Это вовсе не вещь, — чуть не с обидой порывисто возражает Лелде, словно угадывая его мысли. — И вообще… ты этого не поймешь.

— Ну, нет так нет…

И оба опять молчат. Из парка долетают сонные, сиплые голоса галок. Не пора ли двигать? Тоже удовольствие тут балдеть! Постояли, покурили — и хватит.

— Как по-твоему, не пора нам идти? — под конец не выдерживает он, ведь и правда замерз как собака, да и делать здесь ей-ей нечего, и вдобавок зверски хочется есть, а от ближних домов плывут аппетитные запахи, тянет жареным — мясом с луком, а может и яичницей, он любит глазунью с салом, прослоено оно мясом или нет, все равно, ему так и этак нравится, была бы только сильно зажарена, чтоб по краям хрустела коричневая корочка. И, вообразив себе это, он нетерпеливо переминается с ноги на ногу и совсем уже больше не склонен здесь киснуть, даже с Лелде.

— Можно, — отвечает она покорно и грустно, словно мирясь с неизбежным, и он, опомнившись, опять думает о том, что ей не хочется идти домой. И ему вдруг становится очень жаль ее: сколько раз, бывало, и он в такую влипнет историю, что домой возвращаться — нож острый. А возвращаться надо. Куда же податься, куда пойдешь? Хотя в такие минуты хочется быть далеко-далеко, за тридевять земель, сесть на собственный мотоцикл и… айда куда глаза глядят.

— Может быть, тебе хочется… куда-нибудь того? — примирительно говорит Айгар, очень ясно представляя себе самочувствие человека, которого отказываются нести домой ноги.

— Как это — «того»? — переспрашивает она, думая о своем.

— Ну так. Рвануть отсюда куда-нибудь, — в неопределенном направлении машет рукой он.

— Уехать?

— Ага.

Лелде молчит, потом кивает:

— Иной раз да.

Так она говорит и, подумав, добавляет:

— Но это… не то. Нет, ты не поймешь. Не сердись, Айгар, но ты не поймешь…

Она и сама-то не знает, как это назвать. Оно как забытое слово, которое она силится вызвать в памяти и не может, оно так и вертелось на кончике языка в тот момент, когда мимо летели птицы, а потом истлело, растаяло, оставив лишь острую тоску по чему-то очень доброму и прекрасному и очень зыбкому.

Они идут мимо заснеженных домов и занесенных садов, мимо пухлых сугробов и белых мохнатых деревьев, среди всего привычного, но преобразованного снегопадом так дивно, что они бредут и шагают будто вовсе не по Мургале. У дома Войцеховского, поджидая хозяина, сидит Нерон с заиндевелыми усами.