Паутина

— Дорушка, может, не пойдешь на работу для святого дня-с? — осведомился Прохор Петрович, будучи еще под чарами прошедшей ночи.

— Под суд спихнуть захотел?.. У нашего деревяшки не заржавеет!.. Варёнка корову подоит, так заставь дуру баню помыть. Запросит святитель-от твой. Вшей, поди, в гриве-то накопил, таскается везде, как Платонидкин Исайка… До меня его не буди, пускай дрыхнет.

Она хотела говорить с Кононом прежде других.

— Запрети тревожить и этим крысам, — странноприимица показала на душник. — Да гляди за воротами!

— Будет в аккурате-с.

Взяв свою папку с бумагами, Минодора ушла.

Петухи, будто состязаясь с пастушьим рожком, допевали свои утренние песни, а заботливые куры, выныривая из подворотен, уже ворошили на дороге слежавшуюся за ночь пыль. Вдоль заборов, пощипывая едва проклюнувшуюся травку, разгуливали пригнанные к пастуху коровы, а вблизи от матерей табунились телята — несмышленыши сладко потягивались на жиденьких ножках, обнюхивались и мирно лизали друг друга. В закутке между пожарным сараем и амбаром гуртовались овцы; они неумолчно топали копытцами о каменистый грунт и, как простуженные, по-старушечьи чихали и кашляли.

Пахло пылью, навозом и парным молоком.

Минодора шла, то и дело прикладывая к носу наодеколоненный платочек, и думала о переезде в город. Теперешний визит Конона она собиралась использовать куда шире, чем намечала раньше. «Будя, нанюхалась тут всякого, — размышляла странноприимица, норовя обойти стадо стороной и чувствуя, как пышет кровь от нахлынувших мыслей. — Надрожалась, ровно овечий хвост, пора барыней пожить. Черт с ним, дамся я ему, пучеглазому идолу, пускай утешится. Только чур, любишь в сенках целоваться — люби платить. Перво-наперво дом в городу, да с балкончиком, и чтобы нужник в теплоте, и мебель наотличку, и коврики. Потом самолучших людей из обители мне. Платониду оставить: золото в беличьей шубе зашито, тыщи в чулках да в ладанках напиханы — не отпущу!.. Калистрат синешарую кокнет, так утопит и косозадую, никуда он не денется, будет ишачить, покуда не подохну. У Конона одно колечко тысячи стоит, а золота да сотенных возом вези — знаю, как нас обирал, — начисто выпотрошу!.. Потом… потом стравлю их с Калистратом, как двух кобелей, да подмогну мужику, как когда-то фельдфебелю. Никто не хватится: оба с Платонидкой беспаспортные. Гурьку с Неонилкой — долой, голяки и дармоеды. Агапитку себе оставлю, безответная. А община — овчина, остригу догола да к черту выброшу, с паршивой овечки хоть шерстки клок!»

Так и не подавив одолевающей улыбки, Минодора свернула к складу с намерением как можно быстрее отделаться здесь и помчаться домой — ковать железо, пока горячо.

Навстречу Минодоре из правления колхоза вышел сторож. Позевывая и жмурясь от раннего солнца, как арбуз лысый, старик прилепил на доску объявлений серую бумажку, пригладил ее ладонью и обернулся к подошедшей кладовщице.

— Про детсад совещание, — объяснил он, напустив на себя строгость, — про питанью в нем.

Минодора прочла объявление и выругалась; нет, она не боялась за дела по снабжению детского садика, в них все обстояло по-коровински аккуратно; ее обескуражило то, что придется весь день готовиться к докладу, и то, что совещание созывалось вечером. «Эх, и разнесут же меня Платонидка с Гурькой перед Кононом, — злобно срывая пломбы с двери и окна кладовой, думала она. — Весь день одни, да и вечером тоже. Такого наврут, что он и видеть меня не схочет».

Но в доме пока что все было спокойно.

Прохор Петрович проводил подоенную Варёнкой корову в стадо и распорядился не просто помыть, как приказала дочь, но и поскоблить внутри бани косарем и протереть песочком — дурочке привалило работы до глубокой ночи. Затем, чтобы надежно оградить пресвитера от беспокойства, старик закрыл на замки внутреннюю дверь из горницы на лестницу, тайный выход из обители через курятник и, наконец, главный выход с крыльца. Трижды перекрестив дом снаружи, Прохор Петрович отправился на свой «псиный пост» — за ворота. Но для Капитолины нашлась лазейка из наглухо запечатанного логова через незарешеченное окно подаренной ей Калистратовой кельи. Зная, что Варёнка трудится в бане и подглядывать некому, девушка вылезла в садик, сходила к условленному камню и принесла записку Арсена. Парень писал:

«Сегодня вечечером мы придем».

Капитолина расхохоталась бы над «вечечером» тут же у камня, но, вспомнив, что всего лишь через несколько часов она станет по-настоящему свободной, сдержалась. Волнение девушки было столь велико, что она в несколько прыжков перебежала садик, будто впорхнула в окно кельи и впервые по-мирскому обняла Агапиту.

— Сегодня вечером, — с жаром прошептала она.

Агапита вздрогнула и перекрестилась.

— Настал мой день, — едва слышно молвила странница и сунула в рот уголок своего платка.

Агапита не ответила бы, почему именно в этот заветный час ей вспомнился вечер, когда она поддалась увещаниям Платониды. Но он припомнился настолько ярко и так осязаемо живо, что она, пожалуй, впервые заглянула в себя с любопытством ребенка, заглядывающего вовнутрь новой игрушки. Почему все это случилось, что произошло? Наваждение, волшебство или, быть может, вера в бога? Да, веровать без оглядки дочь строгих старообрядцев была приучена с колыбели; однако за последние годы она стала забывать молитвы и частенько даже в субботние вечера подпевала Павлу его любимые песни. Неужели потому, что проповедница разбередила ее старые рубцы? Могло быть такое? Да, могло; именно после побоев она как-то невольно тянулась к своей иконке-меднице; но в этом ли главное?..

— Тетя Агапита, — перебила Капитолина неожиданные раздумья странницы. — Тетя Агапита, ой до чего же я рада, что к людям пойду!.. Так натосковалась одна да одна, так одичала, что сегодня услышала, как в деревне девчата про огонек поют, и собакой взвыла!.. Теперь меня от людей стопудовыми клещами не отдерешь — подумать только, чуть не целый год без подруг, без товарищей!

Странница глянула в сверкающее улыбкою лицо девушки и на какое-то мгновение перестала дышать. «Чуть не год без подруг? — подумала она, чувствуя, что краснеет. — А я? Не всю ли жизнь прожила без товарок? С кем дружила, кроме слепенькой Параши? Скажу ли, как открывались ворота у моих соседок в селе и на хуторе? Назову ли хоть одно близкое мне женское имя, кроме Капитолины? С кем поделилась своими горестями, у кого попросила совета, прежде чем клясться на евангелии? Ошалела перед Платонидушкой, мол, не одна теперь, святая со мной, а сейчас: отчего да почему?.. Кляча забитая, вот что!»

— Так, так, Капочка, так, — сказала она с горячностью. — Люди, чуешь, люди, размилая ты моя, за людей держись!

— Книжки еще, тетя Агапита, факт налицо; учиться мне надо до одури… И мама твердила: учиться!

— Ой ты, ребенок ты ребено-о-ок! — тихонько рассмеялась Агапита и, ласково похлопывая ладонью по колену девушки, заговорила: — Вот вылезем отсюдов, чуешь, и вместе жить станем, подруг заведем, да побольше, да поумнее, тебе — молоденьких, мне — постарше. Лампу большую купим, керосину наберем, вечерянками ты читать станешь, я шорничать, слушать, про что читаешь, да на ус мотать.

— Петь еще станем да плясать; я плясать люблю!

Прыснув со смеху, они бросились друг к другу, обнялись вперекрест и, покачиваясь из стороны в сторону, зашептали чего-то непонятное, всяк свое. Разъединившись, обе тотчас отвернулись — одна к окну, другая к дверце кельи — и украдкой вытерли вдруг повлажневшие глаза.

— Тетя Агапита, мы в Азином колхозе останемся; я — на крупорушке, ты — шорником, да?

— Куда же еще, только бы вылезти.

— Вылезем, тетя Агапита; придут, разгрохают — и вылезем!

Капитолина так и представляла: ворвется толпа колхозников с топорами и разгромит всю обитель по бревнышку, — как же иначе может быть поступлено с каторгой, в которой они с Агапитой столько выстрадали?..

— Вот чем бы им еще помочь, Капочка?.. Про что же это я давеча думала?.. Написать бы… А-а, ну, ну, вспомнила, чуешь, про ячмень с горохом. Видела я, пудов восемь наворовано да муки чан, и незачем это Прохору оставлять, раз оно колхозное!