Паутина

Минодора пришла на разнарядку в разгар шума. Она могла и не являться, но гнетущая подозрительность влекла странноприимицу туда, где собирался и гомонил народ, — вдруг придется извернуться, чтобы замести какие-то следы. Крики спорщиков о «святых» письмах насторожили Минодору, в груди болезненно колыхнулось, но ее выручила Прося. Распаленная ссорой солдатка кое-как объяснила причину шума, и странноприимица успокоилась. «Ого, если письма зацепили такую семью, как Никонова, — злорадно подумала она. — Семейка — близ не подойдешь, трудодни от колхоза на тройке возят!.. Письмишки и Просю с Никоном поссорили — вот тебе и милые соседушки, в одной бане парились, ребятишек чуть не с пеленок сосватывали!.. Да и народ кипит; ишь как царапаются, будто один от другого жену отбил, самовар украл, ворота вымазал — кутерьма!.. Теперь перетасовывай бригады: Никон не будет робить с Просей, тот с тем, эта с этой — вот тебе и сенокос!.. А почему бы кутерьмой не попользоваться?.. Послушники мне и в городе надобны. Попробовать сманить избитую Никониху? Обиженные-то драчливыми мужьями легче всего поддаются Платониде!»

Глаза Минодоры алчно сверкнули.

Под навесиком появились Рогов с Юрковым. Разбушевавшаяся толпа, прокашливаясь и пряча глаза, постепенно смолкла. Выяснив причину галдежа, Рогов взял «святое» письмо из рук Демидыча и сказал:

— В конторе есть все почерки; сличим и узнаем, кто сподручничает врагу, а уж потом пускай не обессудят, ясно?.. Теперь слушай разнарядку.

Председателя перебила жена Никона. Высокая, тонкая, вихлястая, с наружностью голодной щуки, одетая в старинный серый сарафан со стеклярусом, она по-щучьи с ходу врезалась в толпу и заговорила глухим, почти мужским баритоном:

— Гражданы! Вы вот чего… Выключайте меня да Оксинью с бригады, покудов петровки не кончатся. В пост мы с Оксей робить не станем, в пост говеть надумали, как пророк велит.

— А трудодни-то, Анфисья Мироновна? — уронив очки на колени, оторопело проговорил Демидыч.

— У меня их с нового году четыреста зароблено, хватит. А старика мово не шевели, он и без того ни на что не гожий… Драться сроду не дирался — Проська все это насвистала; ходит, ляшки-то трет, суседушка!..

Она плюнула в сторону Проси, круто повернулась и широким шагом направилась к своему дому.

— Вот как он, пророк-то, — со злостью выкрикнул Демидыч. — Враз двух человек из моей бригады выхватил!.. Как теперича, Андрей Андреич?

— Ладно, сам схожу к Мироновне, — ответил Рогов и мельком покосился на Минодору. — Теперь на покос, ясно?

Когда колхозники, блестя косами и посверкивая глазами друг на друга, хмурой, молчаливой толпой выходили из-под навесика, председатель задержал бригадира.

— Вот чего, Демидыч, — предложил он старику, — кончишь косьбу в ложке, ставь всю бригаду на пойму вдоль Минодориной усадьбы.

— Да-а, там трава поспела…

— Поспела, поспела, пора.

Юрков прикрыл ухмылку ладонью, он разгадал маневр председателя: окружить дом Минодоры со всех сторон работающими колхозниками и по крайней мере днем не выпустить из него ни одной души. В самом деле, какой нездешний, да еще знающий за собой определенную вину человек рискнет выйти из этого дома светлым днем, если с востока под самыми стенами его станет цепь косарей деда Демидыча, на юге в полукилометре видны пахари Спиридона, на севере пасут молодняк старики, а на западном берегу резвятся дети из колхозного садика под присмотром своих воспитателей? Вот ночью — другой разговор!..

Как будто на лету перехватив догадку своего полевода, Рогов обернулся к нему:

— Ночью поставь караулы, — произнес он вполголоса. — Подбери шесть-семь хороших охотников; приедет милиция — подмогнешь. Спирю с Фролом не надо: самосуд не самосуд, а палку перегнуть могут. Ступай спи. Вечером зайду.

— Ты на телефон?

— Да.

Лизаветы дома не было; сегодня ее бригада спозаранку полола и окучивала картофель. На рундуке, заметнув руки под голову, похрапывал после ночного дежурства Трофим Фомич; в страдную пору старик отдыхал не больше трех-четырех часов, потом вставал и уходил на помощь особенно отстающей бригаде. На столе, рядом с крынкой молока и краюхой хлеба, белела бумажка — Арсен писал:

«Пришел да ушел. Зайду вечером».

Николай позавтракал, разбудил отца, проводил его на сенокос и, собравшись наверстать три бессонные ночи, лег на кровать. Но сна не было, в голове роились мысли о ночных караулах и помощи милиции в случае нужды. Охотников, вполне здоровых и надежных стариков, набиралось четверо; он не считал себя, отца и Арсена. Семи человек хватило бы и на все лазейки из Минодориной усадьбы и войти в дом, чтобы взять теперь вполне определенных преступников. Однако кто же должен первым подставить лоб под пули — ведь не может же вооруженный дезертир не стрелять? Было бы еще полбеды, если там вооружен один, но если двое-трое?.. Риск слишком велик, и попробуй впоследствии оправдаться, если прольется чья-нибудь кровь. Но нельзя, невозможно обойти вниманием то, что рассказала Капитолина:

— Калистрат — медведище и всегда с топором; Минодора напела ему, что дезертиров расстреливают, и он не сдастся. Петушиный глаз прячет наган под матрацем — Агапита выглядела, когда мыла пол в его келье. У старика пика, он дважды два проткнет. А Платонида — сука; прижми ей хвост, так она не устрашится и десяти смертей!.. Ну, Неонила только завоет, она такая. Еще имеется Варёнка, полоумная дура. Вот уж та повопит так повопит!

Изобразив переполох дурочки, Капитолина смеялась; однако именно Неонила и Варёнка смущали теперь Юркова едва ли не больше, чем все обитатели подвала. Он понимал, что дикий крик и визг в данном случае опаснее стройного залпа, страшнее взрыва бомбы. Стоит завыть старухе, как завопит дурочка, возникнет паника, вспыхнут выстрелы, и могут быть жертвы. Кто поручится, что дезертир, пользуясь хаосом, не застрелит или не зарубит хотя бы ту же Капитолину либо Неонилу, чтобы потом свалить убийство на колхозников? И кто знает, не истолкуют ли все это как нападение самосудчиков на религиозную общину — разве мало еще злопыхателей?!

Когда вернулась Лизавета, он сидел на кровати и докуривал едва ли не десятую папироску. Полагая, что муж спит, она вошла на цыпочках, но увидев его бодрствующим, остановилась поодаль напротив и рассмеялась. Красная косынка, повязанная под подбородком и четко обрамляющая правильный овал ее чуть-чуть горбоносого лица, голубенькая безрукавная блузка, кажущаяся слишком тесной на груди, серая юбка, плотно облегающая крутые бедра, щеголеватые брезентовые полусапожки — все это придавало Лизавете прежнюю девическую привлекательность, и Николай широко улыбнулся. Жена подбежала к нему, поцеловала.

— Путешественник мой, — произнесла она, прищуренным взглядом обводя лицо мужа. — Поспал? Молодец. Руку перевязывал? Молодец. Поужинаешь?.. Давай умывайся, я соберу на стол, вот-вот папаша вернется.

Любуясь женою, Николай встал.

— Ужас душу грызет, — продолжала она, готовя ужин и рассказывая о своем походе на усадьбу Минодоры. — В городу видывала крокодила в водяной ямине и то не испугалась, а уж этот не иначе как с того света приполз. Поверишь, Коля, глазища кровяные, будто задом наперед вставлены, морда клином с рыжим хвостиком, волосы на башке как костер горят, сам худющий, скелет смертельный… И почему это в сектах одни уроды?!

— Хорошие к ним добром не пойдут. Одно слово скрытники, а прячется всякая нечисть. Хотя есть у них одна смазливая девчушка, только и та бежит!..

Николай сообщил жене о своей встрече с Капитолиной, почти дословно передал рассказ девушки об обители и легонько упомянул про Агапиту с ее несчастьем. Над Лизаветой словно вдруг трахнул неожиданный гром.

— Утопили?! — простонала она, и крынка с молоком из ее рук грохнулась на пол. — Младенец… Чем надо быть… О-о-о!.. Чуяла я, чуяла, а ты еще смеялся… Полют в огороде?.. Да, так я и сделаю: побегу к ним в огород, да, да, да!

— Незачем, Лизута, туда сходит Арсен.