Паутина

— Семь километров от сельклуба, а столбы сами поставим, и точка, — пробасил он; затем постучал в стол пальцем, похожим на дверной крючок, повернулся к Бойцову и пригрозил: — Не сделаете — в область турнем, и точка. Пророки в наступление пошли, а мы какие батареи супротив них выставили?.. Смеемся больше, хихикаем пророкам на пользу. Только, Фролаха, мы турков ждать не станем, а по-азински устроим засаду, изловим Еремея с письмами да на журавле подвесим, чтобы из района видно!… Теперь война, и Бойцов верно окрестил пророков врагами, а с врагом говорят по-военному, и точка!.. Так и доложи райкому, товарищ Бойцов.

Слово попросила Лизавета, но ее без всяких церемоний перебил дед Демидыч. Он поднялся, высокий, кряжистый, сутулый, и заговорил без разрешения председателя.

— Плесень, товарищ Бойцов, верно. Но вот наши учителя сколькое собрание мужиков посулами кормят? А ведь посулы-то приелись, лекциев охота!.. Мы почему кричим да спорим?.. Потому, что все вызнать хотим; красна птица перьями, а человек учениями!.. А со Спиридоном не согласен. Видно, ты забыл, Спиря, что тебе в коллективизацию за самосуд сказали?.. Изловить надо и осудить надо, только на это власти есть; с нами, говорю, спорь, да того… А нам робить надо во как!.. Пророки велят: не робь!.. А мы им: на-кася выкуси, да обоим с фулером по башкам работой-то, по башкам!.. Теперь давай говори про сенокос; зорька с зорькой целуются, растарабаривать некогда!

Неудовлетворенная собой и собранием Лизавета еле дождалась его конца и заспешила домой, чтобы накормить мужа ужином, но на улице ее задержал Арсен.

— Лизавета Егоровна, можно вас минуток на сто? — шутливо сказал он и, помолчав, пока мимо прошла Минодора, спросил: — Николай Трофимыч не был, — здоров ли?

— Другим делом занят, — нетерпеливо ответила Лизавета и кивнула в сторону девушек, в темноте приплясывающих под тихую частушку. — Тебя девчата ждут, говори.

— Девчата — не тухлые яйца, не лопнут; тут дело пофильтикультяпистей… Лизавета Егоровна, как настроение Николая Трофимыча по моему адресу, если я к нему, как к родителю?

— Не ошибешься.

— Тогда бубны козыри!.. Передайте ему, что утречком заявлюсь с последними известиями от Советского Информбюро!

Он откозырнул и пошел к девчатам.

«Что-то парень выудил серьезное, коли шуточками сыплет», — подумала Лизавета. Привычку Арсена говорить шутливо о самых серьезных делах и серьезничать в смешном знал каждый узарец: парень со школьной скамьи был селькором районной газеты, но под каким бы псевдонимом он ни укрылся, азинцы узнавали его заметки именно по этой привычке.

Дело же, о котором он говорил, казалось ему серьезным. Как-то в начале недели председатель ревизионной комиссии колхоза, полуслепой старичок, попросил Арсена переписать набело акты последней проверки колхозной кладовой. Парень охотно согласился: авось удастся выловить что-нибудь такое, чем можно похвалиться перед другими колхозами через районную газету — пусть узнают, как работают азинцы. Прежде чем приступить к переписке акта, он на листке бумажки написал заголовок своей будущей заметки «Учитесь у кладовщицы Минодоры Коровиной». Затем почти целиком перенес в корреспонденцию начальные строки акта, что склад запирается тремя замками и опломбировывается, что внутри замечательная чистота — умывальник, мыло, полотенце, зеркало, а продукты хранятся под марлевыми положками, что весы клеймены и точны, а борьба с грызунами поставлена образцово. «Я им все мышеловки разрисую, — радовался Арсен своей идее. — В общем, строк на сотню!» Последующие разделы акта парня не взволновали: в них торчали голые, как сучковатые палки, цифры. Его внимание привлекли лишь слова «гарнцевый сбор» — это было его профессиональное, мельничное, и парень просто из уважения к словам присмотрелся к цифрам. В актах было записано, что гарнцевый сбор поступал на колхозный склад трижды: 103, 202 и 100 килограммов. Арсен всмотрелся в цифры и, прикрыв глаза, стал вспоминать. «Нет, не помню таких, — наконец пробормотал он про себя. — Сам я сдавал гарнцы Минодоре, сам выписывал документы. Нет, другие были цифры». Попросив у матери книгу гарнцевых сборов за прошедшую зиму, парень нашел записи и сличил их с записью в акте: да, числа были трехзначными только в книге выглядели так — 198, 292 и 199. Разница показалась небольшой, но она толкнула юношу к двум вопросам: как подделана в документах сумма прописью и сколько украдено муки за прошлые годы?.. Арсен собрался тотчас бежать со своим открытием в правление колхоза, но его задержала мать. Она посоветовала не шуметь, все проверить потихоньку через хорошо грамотное и надежное лицо и подсказала обратиться к Николаю Юркову. Минодору Прохоровну мельничиха назвала «аблакатом» и добавила, что такой же, если не ловчее, «аблакат» и ее родитель Прохор Петрович.

Минодора возвращалась домой одна. После провала Платониды с вербовкой Лизаветы странноприимица сторонилась даже прежних приятельниц, считая их, как и всех других узарцев, своими скрытыми врагами. Она шла медленно, осторожно ступая по неровной сторонней тропинке. В ушах гудели гневные голоса ораторов; и как-то невольно чудились в них и угроза, и презрение к ней, Минодоре. Оттого и сердце билось неровно и ноги ступали неуверенно. Но что, собственно, произошло? Стоило ли тревожиться из-за того, что они наговорили? Касались ли их разговоры ее, Минодоры, как кладовщицы либо как странноприимицы? Назвал ли кто-нибудь хотя бы намеком ее имя, кивнул ли в сторону дома на пригорке?.. Нет, не было ни того, ни другого. Разговор шел о письмах, но кто их писал, кто подбрасывал — это требуется еще установить и доказать. Милиция, прокуратура, суд очертя голову не набросятся — это всем хорошо известно. Да, в конце концов, пусть хоть кто-нибудь словом тронет жену человека, расстрелянного белыми — вся Москва на ноги встанет; это много раз спасало Минодору от неприятностей. Был разговор о Платониде, но откуда знать Минодоре, что это за кривоножка, где она живет и чем занимается? Говорят, что ушла по ашьинской дороге — ну, так в Ашье и спрашивайте, там и ищите, в церкви, у попов. Поэтому стоит ли тревожиться?..

«Нет уж, — тотчас же строго возразила она себе, — береженого и бог бережет. В доме непорядки, вот что сперва. Дневной послух по двору — к черту его! Пускай клячи робят ночью. Во дворе да в огороде ночью, а днем по кельям. Робили же раньше и не ослепли, не передохли, зато спокой был. Потом с этой, с Капкой, — выдаст мокрица! Сама себя решит, а выдаст. Не даром же в погребу с Калистратом разговаривала… Да, так и придется сделать, как с прошлогодним сопляком, с Фролкой: в мешок да в пруд!.. Того щенка и от войны спасли, и в общину окрестили, а робить не захотел: не раб-де я вам… Вот те и не раб — уплыл, поди, со льдом-то в Каму, если рыба не съела!.. И эта синешарая из таких же. Платонида хорошо про Калистрата придумала — распалить… Он в этих делах волк волком: придушит, да свое возьмет. А уж придушит, так хоть за сто верст стащит. На какой мне черт такая помытчица — дрожи из-за нее… Да скорее, скорее надо!.. Потом Гурька… Хвост прижать, чтобы не шибко носился со своими письмами, больно храбер да яростен!.. И с Платонидкой ровно их черт стравил: где бы ни сошлись — как две собаки. Ужо заявится Конон, пожалюсь. Он наведет порядок, он пресвитер, да и ко мне чего-то уж больно льнет. Не знаю, по-мужскому ли, по-дельному ли, но ровно муха к меду».

Минодора поднялась с улицы на свой пригорок, свернула с тропки к погребу и, нащупав лавочку, устало опустилась на нее. Утомленная дневным зноем и взбудораженная вечерними передрягами странноприимица нуждалась в прохладе и покое. Хотелось подумать, помечтать, прикрыв свои мысли от посторонних чернотой этой весенней ночи.

В конце деревни в окошке Юрковых горел единственный огонек; он напоминал мутноватую звездочку, заблудившуюся в темном пространстве между горизонтом и лесом. Близкий днем, лес теперь почти сливался с сизою тучей, а на легких вздохах ветерка из него доносился резкий запах смолы.