Отец

Но вот тут-то и открывался Анатолию до конца весь пафос и вдохновение уборочной страды. Исконные хлеборобы, студенты, городские рабочие — на первый взгляд все в одинаковой степени относились к своему труду, как к делу весьма простому, не требующему всех их сил. Моторист тока в распущенной рубахе и сандалиях на босу ногу ходил вразвалочку от мотора к мотору; пожилой шофер, подставив пятитонку под погрузку, повалился в душную тень грузовика, чтобы расправить кости на каменной земле и сомлеть чуток в дремоте; у полевого вагончика сидели в холодке и рукодельничали девушки, а в соломенном шалаше спали те, кто работал в ночь. Во всем этом Анатолий увидел все ту же лукавую нарочитую ленцу и понял ее настоящий смысл как вызов зною, пыли, всей неблагоустроенной жизни в степи и готовность к действительно тяжелому и героическому труду в осеннее ненастье и стужу.

Что же касалось «малейшей» красоты жизни, отсутствие которой в степи так напугало Томку, то тут дело обстояло тоже по-особому. В поле, как говорил Алексей Никитич, был обеспечен солдатский культурно-бытовой минимум. Каждый день работавшие комбайны объезжала водовозная автоцистерна, и воды хватало на питье и умывание. На другой же день работы Анатолия в поле Вика прислала ему с Сергеем Фомичом свежую рубашку на смену и поношенный Артемов пиджак. На харчи жаловаться не приходилось, хотя, действительно, частенько привозили на ужин или завтрак рисовую кашу с постным маслом и нелепые обеды, состоявшие только из щей и чая. Но ко всему прилагался такой вкусный пшеничный хлеб, что только этим хлебом и водой можно было быть сытым и сильным. Алексей Никитич, перед тем как его семейной бригаде приняться за еду, часто задавал вопрос:

— Кто не работает, тот не ест? А? — И, утирая потрескавшиеся губы и разглаживая усы, оглядывал всех, довольно усмехаясь оттого, что не видел не заработавших сегодня свой обед. Иногда он спрашивал Анатолия: — Как на вкус наш хлебушек, Толя? Вы, городские, в хлебе толк понимаете.

— Ничего хлебушек, — с серьезным видом отвечал Тольян, — ванили вот лишь в нем не хватает, — и набивал хлебным мякишем рот.

Анатолий чувствовал, как крепнут с каждым днем его физические силы. Он вскоре уже совсем легко выстаивал свои вахты на копнителе. Однажды случилось так, что Ксения, отдыхая, задремала под копной, и Тольян, пожалев будить ее, сделал еще две внеочередные поездки.

— Это не по-товарищески, — сказала Ксения, по своим ручным часам определив, сколько лишку отработал ее напарник.

— Это я себя испытать захотел, — смущаясь сказал он.

Ксения взяла у него вилы и, сердито молча, вскарабкалась на свое место. Комбайн, ссыпав зерно, тронулся. Анатолий побрел к копне, у которой отдыхала девушка.

На брезентовом плаще Анатолия, как обычно, остался «Дон-Кихот». Обе части этого романа Ксения купила в автолавке, и оба копнильщика читали книгу по очереди во время своих коротких отдыхов. Сменяя друг друга на комбайне, они успевали перемолвиться насчет прочитанного. Анатолий читал быстрее, Ксения отставала, но она лучше, тоньше постигала прелесть романа. Он, читая, не замечал того, на что обращала его внимание Ксения. От этого ему бывало немного стыдно, а Ксения все больше и больше ему представлялась девушкой с очень развитым чувством поэтического.

Когда уже в темноте комбайн застывал на ночь, а его хозяева укладывались на покой в копнах, Ксения, прежде чем лечь самой, с четверть часа рассказывала отцу и братьям о злоключениях благородного идальго. В ее пересказе юмор Сервантеса приобретал какой-то особый блеск. Слушая ее, Анатолий испытывал большое удовольствие и с еще большим интересом читал роман, которого до сих пор не знал.

Маленькая ссора с Ксенией обеспокоила Анатолия, словно он в самом деле сделал что-то нехорошее, и он не стал читать «Дон-Кихота».

«А, ничего! Она сказала, что не по-товарищески, а это значит: она считает меня товарищем, и мы больше ссориться не будем, — подумал он, глядя на удаляющийся комбайн. — А все же она девушка с характером. Будто взяла шефство над городским школьником, и ей не нравится, что это шефство вдруг кончилось».

Но, подумав так, Анатолий тотчас же упрекнул себя в неправоте. Дело было не только в том, что Ксения показала ему пример в тяжелом труде. Она сделала для него больше. Когда Анатолий немного втянулся в работу и уж не валился под копну лишь с одним желанием отдохнуть, чтобы не опозориться на следующем гоне, когда он стал работать с такой же сноровистостью, как и сама Ксения, она спросила его:

— А как тебе в степи, хорошо?

Анатолий чуть было не наговорил ей подобного тому, что сам слышал от Томки Светловой. Но посчитал, что лучше промолчать.

— А я люблю степь. Я степнячка! — как-то даже гордо сказала Ксения. — Вспомни чеховскую «Степь».

Тольян очень смутно помнил, что писал Чехов о степи, и опять промолчал, он лишь улыбнулся той гордости, с которой Ксения называла себя степнячкой.

— У нас в степи все точно так, как у великих писателей, да еще и машины. У нас еще интересней. Надо уметь только видеть.

И в самом деле, живя и работая в степи, Анатолий очень скоро привык к ней так, как будто ему кто-то помог в этом, как будто ему кто-то уже показывал и тихие золотые рассветы, и бархатное ночное небо с далеким полыханием зарниц, и веселый бег дневных облаков, словно стремящихся обогнать собственные тени на увалах. Когда случалось бывать вдали от комбайна, он слушал, как степь непрерывно звенит монотонным стрекотом насекомых. И зной-то был совсем легким. И таким глубоким и освежающим был сон в степи!

Степь непрестанно меняла свой вид, свои краски. Найдет на солнце тучка — и дали вдруг станут лиловыми, и даже поблизости все будто посинеет. А то зной сгустится так, что весь горизонт заиграет водяными струями. Хороши были хлебные поля, когда они еще колыхались тугими волнами на ветру! Веселили глаз они и тогда, когда ложились, скошенные жатками, в уходящие к горизонту валки, похожие на зеленоватые муаровые поблескивающие на солнце ленты. И было забавно смотреть на оставляемое комбайном поле, где вместо обмолоченных валков оставались ряды копен, похожих на куличики, какие делают детишки из песка. И что придавало степи особое оживление, так это машины. Труд человека на созданных им машинах был широко и далеко виден в степи. Это было так величественно, что не видеть этого было невозможно.

Анатолий полюбил степь. И уже сам стал про себя называть Ксению ласково степнячкой.

«Опять со мной что-то случается, — думал Анатолий, сидя в уже длинной предвечерней тени копны и держа в руках нераскрытого „Дон-Кихота“. — Да нет же! Ничего со мной не случается; я просто очень интересно стал жить. — И вдруг ему вспомнился озябший после грозовой ночи Леонид Петрович Бутурлин, и как он тогда сказал, что для такой лишь рыбалки стоило родиться на свет. — Нет, рыбалка не была тогда для меня случайной, и сейчас в степи я не случайно: и то и другое — это моя жизнь. И мне бы не было хорошо сейчас здесь, если бы я не пожил с Альфредом Степановичем и Леонидом Петровичем на Волге. Это с ними я начал думать так, как думаю сейчас. Но там я только думал, а здесь еще по-настоящему и работаю. И от этого мне особенно хорошо жить. Я тоже не зря родился на свет. И все, что со мной происходит, нужно мне… А что, если бы я не родился, не было бы меня никогда? Значит, для меня тоже ничего бы не было? То есть я никогда бы не жил на свете? Мне бы это было все равно, потому что и меня бы никогда не существовало. Фу, какая нелепица. Я есть, живу, у меня своя собственная жизнь… И как же это хорошо!»

Комбайн уже шел обратно по другому краю необмолоченного поля. Он и трактор сливались в один силуэт издалека, и в самом деле напоминая своими очертаниями корабль. И вдруг в свете низкого солнца над комбайном вспыхнул красный огонек флажка. Анатолий давно заметил неуловимость этого мига, когда вспыхивает флажок, но сколько ни старался, никак не мог уследить за ним. «Так и с человеком бывает. Живет, живет он, и никто не видит, да и сам он не замечает, как в нем нарастает какая-то перемена. И вдруг загорится в нем что-то новое», — подумал Анатолий и пошел навстречу комбайну.