Тревога

— Если в амбарах нету ни зернышка, то где же я возьму, сами посудите?

Муминов не стал ждать конца разговора, потихоньку вышел.

Дело даже не в том, что вся эта сцена подействовала на него угнетающе. Он сразу поверил, что колхоз в самом деле не имеет никаких запасов, и уж он-то, одинокий, — семья тогда еще к нему не перебралась — может как-нибудь обойтись. Но прошло недели полторы, и с фронта приехал демобилизованный по болезни сын Апы, молодой парень по имени Латиф. И тут председатель, не находившая двух зерен для помощи солдатским вдовам, закатила грандиозный той — на весь кишлак. А в степи, чего много лет не случалось, был устроен улак — традиционное состязание всадников.

Муминова это все так возмутило, что он написал в райком партии взволнованное письмо. Приезжала комиссия. Но Апа сказала — как отрезала:

— Той устроен на мои собственные средства. Сын единственный ведь не с базара приехал — с войны! Тут и последнее отдашь, не пожалеешь.

Этим и отделалась.

Всю войну и порядочное время, после войны — пожалуй, до самой осени пятьдесят третьего года — Апа неизменно занимала руководящие посты, переходя из колхоза в колхоз. Когда, наконец, ее оценили по заслугам и понизили, она восприняла это как тягчайшее оскорбление, принялась грозить, писать бесчисленные жалобы и заявления. Потом будто притихла, получив какой-то пост. И вот опять всплыла на поверхность.

Муминов подошел к окну, распахнул створки. Прохладный ветерок освежил разгоряченное лицо. Солнце уже поднялось, и тени в запущенном саду сгустились. Этот сад с его буйно разросшимися кустами, с переплетенными ветками темнолистого карагача, тополей, кряжистых урючин сейчас напомнил Муминову дальневосточную тайгу. Он видел ее осенью сорок первого года. Трудное было время. В учебном полку занимались ежедневно по десять-двенадцать часов, без выходных. А питание — по тыловой норме. И курсанты, как только выдавалась свободная минутка, мчались в тайгу, обступившую бараки. Разыскивали ягоды, с жадностью набрасывались на кислые гроздья дикого винограда…

Телефонные звонки, продолжительные, тревожные, точно сигналы пожарной машины, мгновенно спугнули воспоминания. Схватив трубку, Муминов не сразу подавил волнение, вызванное внезапным и резким переходом к действительности.

Секретарь обкома выслушал Муминова с нетерпением — это чувствовалось по голосу и коротким покашливаниям. Потом перебил:

— Эрмат Муминович, пожалуйста, письменно изложите все это. А сейчас давайте о другом. Что там у вас в «XX съезде»?

— Всех подробностей я еще не знаю. — Муминов замялся. — Случай серьезный, это без сомнения…

Секретарь помолчал. Потом заговорил, но не прежним тоном, а неожиданно мягким:

— Я прошу вас, Эрмат Муминович, дорогой, по возможности пока отложите другие дела и займитесь этим. Слышите?

— Слышу, слышу.

— У меня есть сведения… — секретарь обкома запнулся, выбирая слово, — что вы питаете особое расположение к этому молодому председателю:

— Он был достоин такого расположения, поверьте!

— Не имею основания вам не верить. И все же убедительно прошу: будьте в этом вопросе предельно беспристрастным. Вы же понимаете, насколько он сложен. А люди сейчас особенно остро чувствуют малейшую несправедливость.

— Понимаю вас…

Все как будто было сказано, однако секретарь обкома не прощался, медлил.

— Вот еще что, — проговорил он наконец. — Позавчера к вам, в связи с этим делом, выехал от нас один товарищ, инструктор орготдела. Возможно, сейчас он уже в колхозе… Алло, слушаете?

— Слушаю.

— Эрмат Муминович, прошу вас, не расцените это как недоверие. Исключительно серьезный вопрос, в этом все дело. У вас нет ко мне ничего?

— Нет как будто. — Но тут Муминов вспомнил просьбу главного врача. — Простите, есть, есть…

Секретарь обкома, выслушав Муминова, коротко проговорил:

— Хорошо, я распоряжусь. Все? Ну, будьте здоровы.

Положив трубку, Муминов откинулся в кресле. Он ощущал смутное недовольство собой. Видимо, он еще не осознал всю серьезность происшедшего, если этим вопросом занялся лично секретарь обкома. Выходит так, иначе он вряд ли разговаривал бы с Апой в таком тоне, как полчаса назад.

Конечно, он отлично знает, что представляют собой и Апа и брат ее покойного мужа Равшан, в прошлом председатель колхоза, а теперь заместитель Мутала. Знает он и всю их родню, весьма сплоченную. Но, с другой стороны, разве мало встречал он председателей, которые совершали куда более тяжкие проступки, чем Мутал, и все-таки выходили сухими из воды?

В подобных случаях Муминов боролся до конца — писал, ездил, спорил. А сейчас? Почему он не хочет допустить мысли о виновности Мутала? Только потому, что Мутал его выдвиженец?

Резко отодвинув кресло, он встал, нажал кнопку звонка.

— Заведующие отделами собрались? Просите всех ко мне. И вызовите машину, пожалуйста. Через полчаса я еду в колхоз имени XX съезда.

II

Первым, кто встретился Муминову в кишлаке около правления колхоза, был Равшан-Палван [4], брат покойного мужа Апы. Сидя верхом на стройном пегом иноходце, он собирался выехать за ворота, но, узнав машину секретаря райкома, натянул поводья. Затем, будто ему вовсе не шестьдесят лет, ловко спрыгнул с коня, шевельнул в улыбке темными подковообразными усами.

— Дорогой Эрмат-ака [5], вас ли вижу? Со счастливым прибытием! Ну-у, разве так можно?.. Мы все глаза проглядели, ожидая вас. Думали: «Да уж существует ли в мире наш дорогой товарищ Муминов!..» Право, не к лицу секретарю райкома!

— А что же ему к лицу? — с улыбкой подавая руку, спросил Муминов.

Он залюбовался осанкой Палвана, его молодцеватым видом: лицо гладко выбрито, усы подстрижены, новенькая тюбетейка лихо надвинута на крутой лоб.

— Неделями не наведываетесь… Ну, если вы не хотите нас видеть, так мы хотим видеть вас!

«Умеет старик подойти, ничего не скажешь!» — отметил про себя Муминов.

— Уважаемый Эрмат-ака, — продолжал Палван все тем же шутливо-велеречивым тоном, — да не будут вам слова мои в обиду. Ведь как говорится у нас, узбеков: «Если к слову, то не жалей и отца родного». Прошу вас — до дому рукой подать, чайники всегда заварены…

— Спасибо. С этим еще успеется. А пока зайдемте в правление.

Проходя через двор, Равшан окликнул дремавшего в тени дувала [6] тщедушного человечка, обтрепанного, с мятым, бледным лицом:

— Тильхат, чаю!

— Ого! — откликнулся тот, вскакивая на ноги и протирая сонные глаза. — Кричит, будто снова сделался председателем.

И лениво заковылял к низенькому строению в глубине двора, где над трубой курился сизый дымок.

— Очко в твою пользу, Тильхат! — рассмеялся Равшан.

Они с Муминовым вошли в партийный кабинет. Сев на диван, Муминов платком вытер лицо, взглянул на Равшана. Встречи с ним он вовсе не ожидал, — прежде ему хотелось бы поговорить с Муталом и парторгом Муборак. Но раз так получилось, надо использовать и эту встречу. Однако Палван почему-то не начинал разговора, насупился, сдвинул густые, с проседью брови.

— Так… что произошло в кишлаке, уважаемый Палван?

— Произошло!.. — Брови старика разошлись, он поправил тюбетейку на голове, но по-прежнему глядел в пол. — Тяжелое дело. Неприятное…

И снова умолк. Муминов подождал, потом спросил:

— Как же это случилось? И что об этом народ говорит?

Равшан поднял на Муминова светло-зеленые умные глаза.

— Уважаемый Эрмат-ака, я думаю вот как. — Он пошевелил усами. — Я человек, совсем недавно ушедший с поста председателя колхоза, и не к лицу мне высказывать свое мнение, когда речь идет о действиях моего преемника!

«Так, — отметил Муминов. — Недаром секретарь обкома предупреждал…»

— Что ж, пожалуй, вы правы, — вслух сказал он.

4

Палван — богатырь; с именами употребляется в качестве прозвища.

5

Ака — старший брат, почтительное обращение.

6

Дувал — глинобитный забор.