Книга юности

Впервые увидеть свое слово напечатанным! Я безвозвратно погиб для железнодорожной службы, мне предстояла иная судьба.

Но это были отдаленные последствия заметки, отдаленные и пока еще неясные. А помимо них и независимо были еще последствия ближайшие.

Коканд взволновался. Я имею в виду футбольный Коканд и наш техникум. Распространились слухи, что команда «Урак» и судья совместно пишут опровержение. Наша техникумская команда срочно, боясь опоздать, написала подтверждение. Заварилась каша. Все спрашивали друг друга — кто этот Бодрствующий? Одни говорили о нем со злобой, другие — с похвалой. А я молчал. Все труднее было мне молчать. В конце концов, распираемый тщеславием, я не выдержал и признался ближайшему другу Толе Воскобойникову.

Толя сначала не поверил и, моргая белыми телячьими ресницами, сказал:

— Брось трепаться. Это кто-нибудь из Ташкента, из редакции, был на футболе.

Я повел Толю домой, показал черновики статьи и квитанцию с почты. В квитанции было написано: «Ташкент. Редакция «Правды Востока». Тогда Толя поверил, посмотрел на меня каким-то нехорошим, тягучим взглядом и сказал:

— А ведь если они узнают, то побьют тебе морду. Вот возможность, которая не приходила мне в голову!

А когда о ней сказал Толя, она сразу стала передо мной во весь рост, со всей беспощадностью.

— Кроме тебя, никто не знает, — сказал я Толе с намеком.

— Могила, — пообещал он.

А я вспомнил, что вчера мимоходом похвастался заметкой перед младшей сестрой. Правда, ей было только двенадцать лет, но и в эти годы она могла своим толстым языком прошепелявить где-нибудь подружкам:

— А мой старший брат в газету написал про футболистов.

Я проводил Толю, разыскал сестру и долго беседовал с нею, стараясь косвенными хитрыми вопросами навести разговор на заметку. Сестра была польщена моим вниманием, но о заметке не вспомнила. Видимо, забыла… Но когда забыла — может быть, после того, как уже похвасталась?

Я отошел от нее с тревогой в сердце. К вечеру тревога превратилась в уверенность, что моя морда неминуемо будет побита.

До сих пор я так и не знаю, кто подвел меня — сестра или Толя. Думаю, он: похвастался по секрету кому-нибудь своей дружбой со знаменитым таинственным Бодрствующим. Конечно же, он. Если бы моя тайна раскрылась через сестру, то не распространилась бы столь быстро.

Утром следующего дня я шел по перрону станции Коканд II и услышал крики мальчишек:

— Рабкор! Рабкор!..

Я остановился, огляделся. На перроне никого не было, только я и мальчишки, продолжавшие кричать издали:

— Рабкор! Рабкор!..

Свершилось. Вчера знали трое, сегодня — все.

Я засел в железнодорожном поселке. Здесь меня побить не могли — по законам клана вступились бы наши лихие железнодорожные парни.

Прошло еще три дня. В город я предусмотрительно не ходил. Но тяжкое предчувствие не оставляло меня.

Я попался далеко от поселка, на мельнице. Здесь хорошо брала маринка, среднеазиатская арычная форель, — ее ловили на ягоды белого тутовника, пуская леску без грузила поверху. Увлеченный рыбалкой, я не заметил приближения врагов.

Их было двое — Лактионов и Ашот Григорян. Они отрезали меня с берега, а позади был глубокий ледяной арык.

— Бодрствующий, — зловеще сказал Лактионов. — Поглядим сейчас, какой ты есть Бодрствующий.

Я рванулся в сторону. Меня перехватил Ашот Григорян. У него было темное лицо, злые глаза, низкий лоб — волосы росли почти из самой переносицы, из бровей. Я кинулся в другую сторону, Лактионов дал мне подножку, я упал и закрыл руками голову.

Били меня подло — ногами, тщательно соразмеряя силу ударов, чтобы не причинить серьезных повреждений, подведомственных суду. Били долго, молча.

— Купать его! — вдруг крикнул Ашот Григорян.

— Обожди, — отозвался Лактионов. — Сперва надо раздеть.

Они заставили меня раздеться догола, потом подняли, раскачали и бросили на середину арыка. Стремительная, вся в пене и черных воронках вода потащила меня вниз. Где-то внизу мне удалось ухватиться за ветку побережного ивняка и выбраться из арыка.

Лактионова и Григоряна уже не было. Моей одежды и ведерка с наловленной рыбой тоже не было. Валялись обломки удилища.

Кривясь от боли, я сел на бугорок и стал думать, как теперь, голому, добираться домой. Ждать поздней ночи? Во-первых, долго, во-вторых, я и ночью все равно попадусь кому-нибудь на глаза: путь к дому лежал через большой кишлак, обходной дороги не было. Появление голого человека ночью в кишлаке неминуемо вызвало бы страшный переполох и умопомрачительные последствия, скорее всего меня сочли бы «джинны», сумасшедшим, и посадили бы согласно обычаю в глубокую яму, приковав цепью к врытому в землю столбу. Мне однажды пришлось видеть в одном дальнем кишлаке такого сумасшедшего — он, заросший весь диким волосом, сидел в глубокой яме и был прикован цепью к столбу.

Мельница оказалась пустой, на ее дверях висел большой замок. Урожай еще не убирали, молоть было нечего, мельник пил чай где-нибудь в чайхане.

Оставалось одно — выбираться к людям, выходить к большой дороге.

Из наломанного ивняка я сделал круговую набедренную повязку. В таком виде я, возможно, был бы дружески принят жителями Соломоновых островов, но — черт побери! — как отнесутся к моему наряду узбеки?

Берегом арыка под прикрытием кустов я начал пробираться к большой дороге. Вдруг тропинка повернула и вышла из кустов на хлопковое поле, открытое со всех сторон. За хлопковым полем опять виднелись какие-то заросли. Я постоял, подумал и с отчаянной решимостью вышел на открытое место.

Вышел и помчался. Как я бежал, как бежал! Вломился бомбой в заросли по ту сторону поля и, задыхаясь, упал на землю.

Отдышавшись, усмирив сердце, прислушался. Сюда уже доносились отзвуки большой дороги: скрип и дребезжание арб, рев ишаков, блеяние овец, хриплые голоса возниц и погонщиков.

Так же стремительно я пересек еще одно открытое место и снова очутился в кустах — уже вблизи дороги, почти рядом. Но как выйти?..

«Может, не стоит и выходить сразу на десятки глаз, — подумал я. — Лучше подождать здесь — пройдет же кто-нибудь неподалеку. Я подзову этого человека и расскажу ему свою беду». По-узбекски я говорил свободно.

Ждать пришлось недолго. Показалась кучка узбекских мальчиков лет по десяти, двенадцати. Они приблизились. Я спокойным голосом окликнул их. Они остановились в недоумении. Русский акцент у меня все-таки был, и они уловили его.

— Подойдите ближе, не бойтесь. Мне нужна ваша помощь.

Они стояли на месте, не двигались. А я, невидимый, повествовал им из кустов:

— Я потерял свою одежду и поэтому не могу выйти к людям. Я потерял одежду, понимаете…

Нет, они этого не понимали. Можно потерять деньги, нож с пояса, наконец тюбетейку. Но как потерять одежду?.. Их настороженность росла, я это чувствовал.

— Потерял одежду, — повторил я. — Вот смотрите. И во всей красе поднялся перед ними — голый, с набедренной повязкой из ивняка.

Мальчики взвизгнули: «А-а бой!» — и ударились врассыпную. Только полы халатиков развевались.

Я похолодел. Сейчас приведут взрослых. Пропал! Погиб! Надо уходить. Но куда? Вперед к дороге или назад к мельнице? Я решил идти вперед, будь что будет!

И, уже не скрываясь больше, вышел на проселок, ведущий к большой Найманчинской дороге.

Здесь ждало меня спасение, чудо — сверток моей одежды, перетянутый брючным поясом. На самом деле никакого чуда не было — просто мои враги шли тем же путем, что и я, и, приблизившись к большой дороге, бросили сверток. Хорошо — никто его не подобрал.

Сорвав свою набедренную повязку, я быстро оделся. Как раз вовремя — с той стороны, где я вел из кустов переговоры с мальчиками, слышались громкие голоса. Мальчики привели к моему убежищу отцов и старших братьев. Теперь это было не страшно — через десять минут я вышел на большую дорогу в густую пахучую пыль.

И сразу вернулась боль. Тоскливо заныли все мои кости, все избитое тело. К дому я пришел чуть живым. В камышах на кладбище дождался вечера, проскользнул во двор и, поскрипывая зубами от боли, кое-как взобрался на сарайчик. Лег пластом и тихо застонал.