Книга юности

Первый чекист выглянул из двери и пальцем подал мне знак войти. Я вошел и увидел за большим письменным столом самого Пастухова, председателя Ферганской областной ЧК. Он посмотрел на меня внимательным, каким-то странно блестящим взглядом, только потом я сообразил, что его глаза раскалены бессонницей.

— Зачем вы ходили на кладбище? — спросил он. — Имейте в виду, у нас говорят только правду.

Мне скрывать было нечего, я рассказал ему чистую правду.

— Можете спросить Анатолия Воскобойникова и Степана Позднякова, — закончил я. — И самого Рудакова можете спросить.

— Так за каким же бесом ты поперся на кладбище? — сказал Пастухов, переходя на «ты». — Зачем?

— Посмотреть, — простодушно ответил я.

— Чего там смотреть! Винтовки и есть винтовки, разве не видел?

— Я не сообразил, что вы уже взяли кладбище под наблюдение.

— А что же мы здесь сидим, по-твоему, — чтобы мух ловить? Ведь ты мог сорвать нам операцию, и, возможно, сорвал уже. Вот тогда мы с тобой поговорим иначе. Поезжай за Рудаковым, — закончил Пастухов, обращаясь к моему чекисту.

Меня опять вывели в коридор, сдали под охрану. Через час привезли Рудакова. Я встал, увидев его, он ничего не сказал мне, только укоризненно покачал головой.

Вскоре меня вторично вызвали к Пастухову. В кабинете пахло рудаковским табаком — он сам выращивал его, мы, мальчишки, знали этот запах, потому что снабжались куревом от Рудакова, с его огорода, но без его ведома.

— Ну ладно, — сказал Пастухов. — На первый раз прощается. Так вы на рыбалку собрались, на мост. Чего же не поехали?

— Да задержались с этим делом, червей не успели накопать, а поезд уже ушел.

— Завтра в семь утра будет поезд, — сказал Пастухов. — Вот и поезжайте. А червей накопаете на мосту. В крайнем случае сомят можно ловить на сырое мясо. Берут, очень даже хорошо берут, особенно если его протушить слегка, чтобы запах был. Это уж верное дело, я много раз так ловил, и успешно.

Зазвонил телефон, висевший на стене сбоку. Пастухов, не поднимаясь из кресла, снял трубку. «Да, слушаю». Он сразу стал другим, выступили скулы на лице. «Давайте его ко мне…» Голос его сделался опять колючим, чекистским. Он повесил трубку, хмуро посмотрел на меня.

— Никому не говорить, что был в ЧК. Все, идите.

Мы вышли, Рудаков и я. В коридоре нам повстречался какой-то небритый человек с бледно-желтым лицом, руки его были заложены за спину. Сзади шел конвоир с наганом в руке. Дверь бесшумно раскрылась перед ними и снова закрылась.

В коляске на пути к дому Рудаков всю дорогу ворчливо ругал меня, под конец смилостивился, простился за руку. Приказал рано поутру поднять Толю, Степана и быть к поезду точно за пятнадцать минут до отхода.

— Я тоже с вами поеду, захотелось что-то порыбалить, — сказал Рудаков. Непривычный ко лжи, да еще перед мальчишкой, он при этих словах смотрел куда-то в сторону и поверх моей головы. Я сразу понял: они с Пастуховым решили убрать нас таким хитрым способом из Коканда. На всякий случай, спокойнее будет. Я про себя усмехнулся, очень довольный, что проник в их замыслы. К этому примешивалось и тщеславие: значит, я важная персона, если меня сопровождает в кратковременное и приятное изгнание сам Рудаков! С полным достоинством я пожал его жесткую руку и удалился, уже нисколько не жалея, что побывал в ЧК.

Рудаков действительно поехал с нами. Часам к десяти следующего дня мы были на мосту и сразу отправились копать червей. На кухне дали нам кусок мяса, его не требовалось протушивать, оно и так изрядно попахивало. Вопреки утверждениям Пастухова сомята на мясо не брали, зато бойко брали на червя. Рудаков не пошел с нами на рыбную ловлю, отговорился делами. Вернувшись к вечеру, мы его уже не застали: он уехал на мотодрезине, присланной за ним из Коканда.

Командир мостовой охраны сказал, что мы должны пробыть на мосту в его подчинении три дня и чтобы даже не думали удрать с поездом. Он приказал нам каждый вечер при прохождении кокандского поезда быть у него на глазах.

— Да, — сказал Толя, когда мы вышли от командира. — Теперь я понимаю — нас под видом рыбалки просто выперли из Коканда.

— Не доверяют, — мрачным голосом отозвался Степан. — Боятся, что мы растреплемся. Или пойдем на кладбище поглядеть. За шкетов считают.

Я промолчал, густо покраснел и благословил полутьму. Он всегда обо всем правильно догадывался, этот Степан Поздняков, ну прямо как в чистую воду глядел!

По возвращении домой нас ожидала важная новость — арестовали Павла Павловича Смолина. В поселке никто не понимал, за что.

Мы прокрались на кладбище к могиле — винтовок и патронных ящиков не было. Пошли к дому Смолиных. Ставни были закрыты. Вышла Катя, зачерпнула ведром воды из арыка и опять ушла. Больше я ни разу ее не видел — она засела дома и никуда не выходила. На ее место в больницу приняли другую регистраторшу.

Через три недели по городу был расклеен список лиц, расстрелянных ЧК за контрреволюционную вражескую деятельность. В этом списке значился и Павел Павлович Смолин.

А вскоре исчезла и Катя. Сначала все думали, тоже арестована. Потом неизвестно откуда возник другой слух — ушла к басмачам. Мнения разошлись, вероятным было и то и другое. Пробовали расспросить врача Сидоркина, которого вызывали в ЧК на допрос (это было достоверно известно, что вызывали), он, однако, пожимал плечами, делал глупое лицо и начисто все отрицал: и допрос в ЧК и свое ухаживание за Катей. Глаза у него при этом становились круглыми, мутно фарфоровыми, словно бы присыпанными пудрой. Я с презрением думал о нем: испугался вызова в ЧК, подумаешь, невидаль!

Время было бурное, события подгоняли друг друга. О Кате говорили все меньше, к осени совсем перестали говорить.

Она о себе напомнила. Однажды осенней ночью оба железнодорожных поселка были подняты паровозными тревожными гудками. «Ту-ту-ту-ту-ту!..» — вопили со всех путей паровозы на разные голоса. К ним присоединил свой могучий бас гудок Андреевского маслобойного завода. Пожара не было, значит налет. С оружием в руках люди кинулись к железнодорожной больнице.

Басмачей застичь не удалось. Налет был мгновенным. Басмачи забрали всю аптеку, все перевязочные материалы и хирургический инструмент, забрали дежурного врача Сидоркина и умчались на быстрых конях.

Налетом руководила Катя. Вот как пришлось Сидоркину свидеться с нею, со своей невестой…

Ферганский областной военный трибунал судил Катю в здании железнодорожного учкпрофсожа. В зал набились железнодорожники — машинисты, слесари, стрелочники, смазчики, токари, кузнецы… И, разумеется, их жены. В запыленные окна смотрел хмурый день, лица судей, Кати и конвойных виделись неясно, голоса звучали тускло. Задние все время спрашивали сидящих впереди: «Что, что говорят?» Председатель морщился, стучал карандашом по столу, требуя тишины.

Катя ничего не отрицала.

Да, ушла к басмачам. За нею приехал с десятью джигитами Юнус — помощник знаменитого курбаши[1] Рахманкула. Поздней ночью постучали в дверь. Она еще не знала, кто стучит — чекисты или басмачи. Подошла к двери, спросила: «Кто?» Не ответили. Она спросила: «Ким?» — и услышала в ответ пароль: «Ворух». Она открыла дверь, перед нею стоял Юнус. Он вывел ее к семафору, к старому кирпичному заводу, где ожидали джигиты. И она уехала. Да, в отряде была для нее свободная лошадь, которую привели в поводу.

Знала ли она этого Юнуса раньше? Да, знала — он не раз навещал по ночам подполковника Смолина. Встречалась однажды и после ареста отца, передала через Юнуса басмачам пятнадцать ящиков винтовочных патронов, закопанных в яме вблизи моста на большой Найманчинской дороге. Об этих ящиках ей шепнул отец, перед тем как открыть дверь чекистам. Она, впрочем, думала, что ее тоже арестуют, однако оставили.

— И напрасно, как выяснилось, — сказал председатель. — Для вас самой было бы лучше, если бы арестовали. Тогда вы не накопили бы столько тяжких преступлений.

1

Курбаши — здесь: командир отряда басмачей. — Прим. авт.