Книга юности

В субботу, после обеда, в магазине появился младший совладелец торговой фирмы — сын. Мы с приказчиком переглянулись: ему надлежало быть в тюрьме, а не в магазине.

— Как торговля? — осведомился он, оттопырив нижнюю толстую губу. — Сколько в кассе?

— Девяносто два рубля с копейками, — ответил приказчик, помедлив.

— Давай!

— А что скажет Матвей Семенович?

— Давай, говорят! — заревел младший компаньон, открыл кассу, забрал выручку, прошел в мою комнату, пересчитал ящики с товаром и удалился.

— Интересно! — сказал я, когда дверь за ним закрылась.

— Ничего интересного, — ответил приказчик. — Просто он пообещал сунуть кому-то в тюрьме, вот ему и дали отпуск на два дня.

— Но куда он девал старика?

Услышав мой вопрос, приказчик побледнел. Глядя на него, побледнел и я. Мы оба подумали о страшном убийстве.

— Надо заявить, пока он не успел еще скрыться, — сказал приказчик. — Побудь в магазине, а я схожу в милицию.

Пока он ходил, к магазину подъехал извозчик, в коляске сидели Борис Матвеевич и Агриропуло, владелец конкурирующей торговой фирмы, худой остроносый грек с черными птичьими глазами, очень близко посаженными друг к другу. Молодой хозяин повел конкурента в мою комнату, где хранились ящики с товаром, между ними начался торг.

Хозяин продавал склад при магазине сразу весь, оптом. Он торопился, ему нужны были деньги, немедленно, вот сейчас, а хитрый грек этим пользовался, открывал ящики, находил в товаре какие-то изъяны, качал своей птичьей головой и прищелкивал языком. Я холодел, слыша, как молодой хозяин уступает ему ящики за полцены. Вернулся приказчик, я шепотом сказал ему:

— Продает склад.

— Пусть!

Приказчик безнадежно махнул рукой.

— А старик?

— Старика нет больше. То есть он жив, он сидит в тюрьме. Вчера сынок отправил папу в тюрьму и теперь полный хозяин.

Отправил папу в тюрьму! В этом было что-то уродливое, противоестественное, невыносимо противное; я вышел на улицу, чтобы не слышать жадного, нетерпеливого баса хозяина и стрекочущего тенорка Агриропуло. Потом я бегал за тремя арбами, грузил ящики, арбы уехали, хозяин ушел с карманами, полными червонцев, мы с приказчиком остались одни в магазине, приказчик сказал:

— Придется пойти к Джохадзе буфетчиком, здесь через неделю нечего будет делать.

На железной дороге, в пакгаузе лежало еще десятка два ящиков, мы с хозяином их получили и отвезли прямо в магазин конкурента, вернее — бывшего конкурента, ибо сейчас он стал в Андижане монополистом по галантерее.

А наш магазин с каждым днем хирел, угасал, а кабаре «Неаполь» до четырех утра сияло огнями, слышались оттуда звуки румынского оркестра, стук бильярдных шаров, пьяные выкрики, женские визги — там в компании веселых девчонок прожигал жизнь молодой Табачников, а тюремная стена темнела тяжело и безмолвно, освещенная только в четырех местах, над сторожевыми вышками по углам, и в камере под замком сидел старик, лишенный отпусков за свою хитрую махинацию с отправкой в тюрьму сына вместо себя, а я в опустевшем складе беспокойно ворочался на постели, раздумывая, куда же теперь мне деваться, а на улице булькал, торопливо пришептывал, неясно лепетал упорный осенний дождь, вздувая пузыри в желтых лужах.

Приказчик ушел к Джохадзе буфетчиком, я один остался в магазине. Торговать было нечем, полки опустели, целыми днями я читал Диккенса. Молодой хозяин, разорив магазин дотла, больше сюда не заглядывал, занятый разорением всех других предприятий фирмы. До меня доходили слухи, что он досрочно сбывает за полцены векселя, оставленные стариком, еще что-то продает и тоже за полцены. От мельника Бабаджана я узнал, что и мельницы, все шесть, перешли в другие руки. Фирма горела жарким пламенем, а кабаре «Неаполь» процветало, как никогда, — теперь молодой хозяин окончательно переселился в «Неаполь» и часто ночевал там в отдельном кабинете.

Вскоре он начал подумывать о продаже дома вместе с магазином. Приходили покупатели, осматривали дом, магазин; приходил и буфетчик Джохадзе — наиболее солидный покупатель. Джохадзе не торопился, а молодой хозяин спешил и день ото дня сбавлял цену: как всегда, ему деньги нужны были немедленно, вот сейчас. Наконец сделка совершилась, Джохадзе предупредил меня, что через неделю откроет в магазине свой третий — зимний — буфет. Появились два столяра, начали сооружать буфетную стойку, а в моей комнате пожилой печник складывал плиту для готовки горячих блюд — я жил среди смолистых стружек, разбросанных кирпичей, среди ведер с известковым раствором и глиной.

Джохадзе предложил мне служить у него в буфете официантом, но бывший магазинный приказчик, перешедший теперь к Джохадзе, отсоветовал мне. «Ты не сумеешь, — сказал он. — Ведь ты не будешь подставлять пьяным под стол пустые пивные бутылки, а без этого нельзя, на этом вся торговля держится».

Прошло полтора месяца, как старик накрепко сел в тюрьму; однажды в четверг в магазин, уже почти полностью переделанный под буфет, зашел арестант — отпускник из тюрьмы, спросил молодого хозяина.

— Его нет, — ответил я. — Что передать ему?

— Передай, что отец очень обижается, — за полтора месяца сын ни разу не пришел к нему на свиданку.

Вечером я пошел в кабаре «Неаполь», разыскал там в бильярдной молодого хозяина. Без пиджака, вытянувшись по зеленому сукну, высоко задрав ногу, он ерзал кием по намеленной впадине между большим и указательным пальцами, тщательно прицеливаясь в шар, висевший над угловой лузой. Он очень опух с того дня, как я в последний раз его видел, от пьянства и бессонных ночей, надо полагать; около него суетились, вились, заискивали какие-то двое с распутными, испитыми мордами.

— Борис Матвеевич, — начал я, в это время он ударил, и шар не попал в лузу, пошел гулять и кружить по столу, отражаясь от упругих бортов.

— Под руку! — заорал Борис Матвеевич, устремляясь ко мне и размахивая кием. — Какого черта здесь тебе надо?

— Старик, ваш отец, на вас в большой обиде, вы ни разу не пришли в тюрьму на свидание с ним.

— А тебе какое дело? — заорал он. — Под руку пришел вякать? Гоните его отсюда, гоните в шею!..

Двое прихлебателей подскочили ко мне, но я схватил со стола увесистый костяной шар, и они остановились.

— Мерзавец! — сказал я в лицо Борису Матвеевичу.

— Шар отдай, шар! — завопил маркер и кинулся за мною следом на лестницу, я отдал ему шар, спустился к выходу из кабаре.

В ресторане румынский оркестр уже играл свои сладко-чувствительные мелодии с замирающей дрожью скрипок, у гардероба раздевались и прихорашивались перед зеркалом веселые андижанские девчонки — постоянная компания Бориса Матвеевича.

Распря между отцом и сыном Табачниковыми нисколько меня, по существу, не касалась, тем более что я уже и не служил в их фирме; кто бы из них ни сидел в тюрьме, отец или сын, сидели они вполне заслуженно, самым правильным было бы посадить их сразу обоих. Но пожалеть можно всякого наказанного преступника, если он не убийца, поэтому я со свертком разной снеди в руках пошел в тюрьму, к старику на свидание.

— Вы? — с удивлением сказал старик. — Почему не Борис?

В те годы я по молодости лет не умел подслащивать горькую правду, выложил старику все начистоту и о сыне и о фирме. Он слушал и сникал на глазах, словно выходил из него воздух, как из резинового. Он, конечно, ожидал услышать что-нибудь нехорошее, приготовился к этому, но мои новости убили его.

— И магазин? — переспросил он.

— И магазин, — подтвердил я.

— И мельницы?

— И мельницы…

— И векселя?

— И векселя…

Он долго молчал, глядя на зарешеченное, мутное от пыли окно. В углу на табуретке сидел надзиратель, дремал, привалившись к стене.

— Следовало ожидать, — сказал старик деревянным, бесчувственным голосом. — Он только это и умеет — разорять дела и разбрасывать деньги.

— Десять минут остается, — предупредил из угла надзиратель и опять задремал.

— Послушай, — сказал старик полушепотом, — он разоряет дело, но он знает не все. У меня еще есть капитал в других городах. Он пока не добрался, но может добраться.