Книга юности

Деятели этого типа — их и называли на американский лад «нэпманами»— все время балансировали на тончайшей грани, где коммерция тонко и деликатно, совсем неприметно переходила в уголовщину. Я имею в виду сокрытие доходов с целью неуплаты налога. За это не арестовывали, потому что пришлось бы арестовать всех нэпманов поголовно, — ограничивались штрафами. Но были деяния и посерьезнее: контрабанда, валютно-золотые операции, торговля наркотиками, скупка краденого, сбыт фальшивых червонцев, содержание подпольных игорных домов. За это сажали по соответствующим статьям Уголовного кодекса.

Как я понял из намеков приказчика, Матвей Семенович Табачников принимал либо прямое участие, а чаще косвенное соучастие в большинстве упомянутых выше деяний, прикрываясь неустанными заботами о процветании фирмы Л. Штейна. Долго не попадался, гулял на свободе, но в конце концов его на чем-то накрыли. В то время когда я колол у него дрова, обедал с ним и потом служил у него в магазине, он отбывал двухлетний срок тюремного заключения.

Здесь нет описки, погодите, мне и самому все прояснилось не сразу. Приказчик сберег от меня эту главную тайну хозяина, я проник в нее сам.

Праздничным днем в Средней Азии была пятница, по четвергам магазин закрывался в три часа, и я снимал остатки. В этот четверг, заперев за приказчиком дверь, я начал привычное дело, вдруг пришел хозяин, пожелавший снять остатки самолично, для проверки. Ну что ж, мы взялись за дело вдвоем. Но через полчаса входная дверь загудела и затряслась под чьими-то могучими ударами кулаком. Я открыл и увидел низкорослого курчавого детину с толстыми, нагло вывороченными губами.

— Что вам надо? — неприветливо спросил я. — Не видите — магазин закрыт.

— С дороги, падла! — басом ответил он и, отстранив меня, шагнул в магазин, подошел к Матвею Семеновичу.

Старик смутился, я понял, что мое присутствие здесь излишне, ушел в свою комнату, плотно прикрыв за собою дверь.

Но дверь была тонкой, а обладатель баса, видимо зная о глухоте старика, говорил на повышенных нотах, и я помимо воли все слышал.

— Что мне ваших пять червонцев! — гудел бас. — С пятью червонцами в кабаре «Неаполь» нечего делать. Гоните пятнадцать, и ни копейкой меньше.

В ответ послышался неясный, тихий, но возбужденный бормот старика. Бас возразил:

— Я сколачиваю каждый день пятнадцать ящиков и по четвергам десять, в неделю восемьдесят пять ящиков. Это что ж, все за пять червонцев? Кроме того, я не приходил два последних четверга и не получал у вас денег.

— Ты что-нибудь нарушил, и тебя лишили, ты сам виноват! — взвизгнул старик. — Бери шесть червонцев и убирайся…

— Куда? — с угрозой ответил бас. — Может быть, туда…

— Шантажист! — Старик глухо застонал и запричитал не по-русски.

— Ну ладно, — заключил бас. — Двенадцать червонцев, чтобы не ссориться.

Он, видимо, получил двенадцать червонцев, входная дверь хлопнула, закрываясь, настала тишина. Я подождал немного и приоткрыл свою дверь. Старик, бледный, был один в магазине, держался за сердце, на прилавке лежала еще не проверенная нами галантерея — коробки с пуговицами, нитками, рулоны тесьмы и кружев.

— Будем продолжать? — спросил я. Он слабо махнул рукой и ушел, оставив меня одного. Снимая остатки, записывая их в книгу, я думал о странном посетителе, о словесном препирательстве за дверью — от всего этого исходил явственный запах уголовщины.

Зима еще не пришла, еще синело небо и светило солнце, только по утрам чуть подмораживало, и ветерок был острым, пахучим, зимним.

В свободное время я брал велосипед напрокат и уезжал за город, в поля и сады, уже безлистные, прозрачно и грустно сквозившие тонким кружевом веток. Есть разница для глаза между весенними, еще безлистными садами и осенними, уже безлистными, может быть, потому, что весною под теплыми ветрами голые ветки волнуются, колышутся, живут, а осенью недвижны в солнечном предзимнем оцепенении.

Верстах в семи от города стояла на большом глубоком арыке водяная мельница на три постава, принадлежавшая некоему Бабаджану. Хозяин, рослый, бородатый, белый от мучной пыли, приветливо встречал меня, пек на раскаленном камне пресную лепешку из теплой муки, прямо из-под жернова, угощал чаем. Он все пытался прокатиться на велосипеде, но сразу падал, как только я выпускал велосипед из рук. «Шайтан ишак! — кричал он, размазывая по лицу смешливые слезы. — Только черти могут ездить на нем!»

Шумела под мельницей вода, жернова ходили весело, плавно, с гудом, под крышей сновали с шелковым шелестом крыльев горлинки, во множестве обитавшие здесь.

Как-то я спросил Бабаджана, большой ли доход приносит мельница. Дружба давала мне право на такой вопрос.

— Она дает хорошую прибыль, — ответил Бабаджан, — но ведь половину забирает хозяин.

— Разве мельница не твоя?

— Откуда бы я взял денег, чтобы купить такую мельницу на три постава? Я снимаю исполу у одного человека из города. Он сдает в округе еще пять мельниц, моя шестая. Правда, я снимаю без бумаги, но договаривались мы при мулле.

Это был очень распространенный тогда в Средней Азии способ сокрытия доходов — вместо письменного договора, подлежащего учету финотделом, заключался договор словесный перед лицом муллы, и финотдел оказывался в стороне. Меня удивило не это, я был поражен, услышав от Бабаджана фамилию подлинного хозяина мельницы — Табачников.

— Матвей Семенович! — воскликнул я.

С мельницы я возвращался вечером, сады грустили в тихом полусвете осенней зари, на дальнем минарете пел муэдзин, и его молитвенный призыв долго слышался мне по дороге. Я позабыл о Матвее Семеновиче, но, когда сдавал велосипед в мастерскую, хозяин сказал мне:

— Записывайтесь на рассрочку. Английские велосипеды фирмы БАС, марки «Три ружья», новые, под пломбами, продажа с гарантией и в рассрочку на полгода. Всего шесть штук, я говорил, что десятка полтора надо выписать, но Матвей Семенович выписал только шесть.

— Почему же Матвей Семенович, а не вы?

— Так ведь он хозяин, а я так, для вида.

Здесь, в городе, велосипедные мастерские, там, в селениях, мельницы! И всюду подставные люди, для отвода глаз! Поистине загребущие руки старика протягивались дальше, чем можно было подумать. Я окончательно убедился, что галантерейный магазин «Триумф изящества» и представительство от фирмы Л. Штейна — это все только маскировка, прикрытие, а настоящие свои дела старик вершит в подполье. И, может быть, кондитерская «Матильда» напротив, где кокетливая хорошенькая официантка Женя подает такой душистый вкусный шоколад, тоже принадлежит на самом деле старику, а вовсе не полной белокурой мадам Стивинской, выдающей себя за хозяйку, и буфет пучеглазого толстого Джохадзе в городском саду — это в действительности буфет Матвея Семеновича, и кабаре «Неаполь» тоже его, и вообще всей городской торговлей незримо владеет он, новый маркиз Карабас… Мир стал призрачно двоиться в моих глазах — за каждой физиономией любого продавца кваса, любого шашлычника мне чудился Матвей Семенович, его красные слезящиеся веки, его впалый, беззубый рот с тонкими, серыми, вечно жующими губами… Да это еще пустяки — обычная торговля, на этом можно поживиться только за счет сокрытия доходов. Я был уверен, что старик ведет и другие многотайные дела и, возможно, причастен к недавнему ограблению сберегательной кассы в старом городе. Что это за дюжий молодчик приходил к нему в прошлый четверг и почему старик не посмел отказать молодчику в деньгах, дал на пропой двенадцать червонцев? А?.. Над этим стоило задуматься, здесь пахло Конан-Дойлем, старик, пересозданный моим воображением, превратился в таинственную, зловещую фигуру.

Между тем пролетела неделя, в очередной четверг, после закрытия торговли, старик опять пожаловал в магазин — ему все-таки хотелось самолично снять и проверить остатки. И опять в разгар нашей работы загудела дверь под могучими ударами кулака: явился курчавый молодчик с вывороченными губами.

Сколько червонцев дал ему старик на этот раз, не знаю, но, когда молодчик победоносно удалился и я вышел из своей комнаты в магазин, старик сказал слабым, угасающим голосом: