Книга юности

Извозчики все уже разъехались, только мой поджидал меня. Обратный путь в город был долог, извозчик не торопился. Светила полная луна, заливая дорогу на открытых местах сильным голубым светом, а в тени дорога обрывалась, проваливалась в черноту, и на меня тянуло свежестью от деревьев. Я полудремал на тугом сиденье. Вдруг извозчик насмешливо сказал:

— А вагон с паровозом так и не пришел.

— Да, не пришел, — отозвался я.

— Важный человек уехал поездом?

— Да, он уехал поездом, — подтвердил я с вызовом в голосе. — А скажи мне — с кем ты выходил на платформу? Высокий такой человек в шелковом халате. Кого он искал?

Извозчик ответил не сразу, мой вопрос застиг его врасплох.

— Не знаю, — сказал он, помолчав. — Так, незнакомый какой-то. Он искал главного начальника на железной дороге.

Извозчик лгал, это было мне ясно. Искали Кутбию. Но теперь она уже далеко, и трое военных в купе… не достать, если даже пойдут по вагонам. Я усмехнулся: ищите, ищите! А усмехаться мне было рано — для нее, для Юсупа все кончилось, а для меня только начиналось.

Мне бы задуматься над появлением этого человека в шелковом халате, над лживым ответом извозчика, но я в те годы был смелым, вернее — беспечным. Мне даже и в голову не пришло, что родичи Кутбии, потеряв ее, могут обратить свою месть на меня. При въезде в Ходжент произошла еще одна странность: извозчик наотрез отказался ехать на базарную площадь, к моей чайхане, ссылаясь на какие-то неотложные дела по дому. Потом я понял: он боялся, что меня зарежут в его коляске. Но сразу ничего не понял — отпустил его и пошел пешком.

Моя чайхана ярко светила двумя пузатыми фонарями, у помоста, как всегда, стояли со своими корзинами продавцы лепешек, вареной баранины, свекольной колбасы и винограда. Я купил и того, и другого, и третьего, потому что не обедал сегодня. Чайханщик подал мне чайник, подал молча, не спросив, где я пропадал целый день. И вдруг в дальнем конце чайханы я увидел того самого человека, что выходил на станционную платформу с извозчиком, тот же самый шелковый халат был на нем. Не допив своего чайника, он бросил на поднос три копейки и вышел. Только сейчас что-то царапнуло меня по сердцу. «Но если он следит за мною, то не стал бы показываться так открыто», — успокоительно подумал я и сразу же сообразил: ведь он не знает, что я видел его на платформе, поэтому и показывается открыто. А может быть, простое совпадение — зашел человек случайно как раз в эту чайхану, вот и все.

Нет, это не было простым совпадением. Чайханщик, глядя в сторону, сказал, что мои ночевки в его чайхане окончены, что сегодня за ночевки установлен новый непосильный налог и мне придется уйти. «За тобой рубль шестьдесят копеек», — закончил чайханщик. Он тоже боялся, что меня зарежут в его чайхане. Я ушел.

Теперь я точно знал: за мною охотятся. Очень странно попасть в положение человека, за которым охотятся. И ночь, как нарочно, лунная, врагам легко следить за мною.

На базарную площадь выходили три улицы, пяток переулков, и всюду могла ждать засада. А у меня в руках даже палки не было. Я вернулся к чайхане, вытащил из-под помоста жердь, переломил ее и вооружился. Чайханщик промолчал, сделал глухое ухо, слепые глаза. Я опять отошел на середину площади.

Здесь я был открыт со всех сторон, зато и сам видел во все стороны. Очень ясно представилось мне, как утром найдут мой труп и никто не проявит никакого интереса к этому случаю, напишут в милиции протокол, вот и все. И даже не сообщат домой, потому что убийцы, конечно же, заберут все мои бумаги. Но куда же все-таки пойти, не стоять же всю ночь на площади?.. И стоять нельзя и уходить страшно: переулки тесны, узки, огорожены глухими заборами, слепыми стенами, деваться там некуда.

Я медленно пошел к переулку, выход которого тонул в глубокой тени. В молодости я обладал очень острым зрением, киргизским, к тому же левый зрачок у меня удлинен. Днем это почти незаметно, зато ночью зрачок расширяется вдвое больше правого, и в молодости я, подобно окривевшему коту, мог видеть левым глазом в темноте. И я заметил какое-то движение в переулке. Они! Надо их выманить. Круто повернув, я пошел к улице, что освещалась луной. Так и есть — они, прикрываясь тенью, думая, что я не вижу их, быстро пошли к той же улице. Они ведь не знали, что я по извозчику, по чайханщику проник в их замысел, рассчитывали на мое неведение.

Вот и улица близко, и они, трое, вышли из темноты наперерез мне. Я сделал вид, что ничего не подозреваю, и шел вперед, прямо на них. Одного я узнал, высокого, в шелковом халате, двое других были неизвестны мне.

И когда нас разделяли только десять — двенадцать шагов и они уже приготовили свои ножи под халатами, я вдруг бегом ударился к тому переулку, откуда их выманил. Они, топоча сапогами, погнались за мной.

Мудреное дело — догнать человека, убегающего от смерти, я опередил их и первым ворвался в переулок, подняв на всякий случай свою палку. Никого, путь свободен. Взбесились, услышав меня, собаки во дворах, обозначая неистовым лаем мой путь. Вот на повороте забор как будто пониже других, и собачьего лая не слышно за ним, я рыбкой метнулся через забор и затаился на той стороне.

Мои преследователи промчались мимо. Взбудораженные собаки лаяли теперь по всему переулку и по всем соседним переулкам; присоединялись все новые и новые собаки, весь ночной Ходжент лаял, выл, хрипел, давился и брехал на разные собачьи голоса.

Однако надо осмотреться — куда это я попал? Мечеть, вот оно что! Я прыгнул во двор маленькой мечети, поэтому здесь и не было собак. А сторож?.. Он, верно, спит. В это время он как раз и вышел из-за мечети во дворик, остановился, послушал собачий лай, сел на суфу и задремал, тихонько похрапывая. Меня — слава аллаху! — он не заметил в тени, под забором…

Минут через десять в переулке послышались голоса: мои преследователи возвращались.

— Он, верно, побежал к Сыр-Дарье…

— Нет, он свернул к дороге на станцию. Там надо его искать…

Они прошли, голоса их затихли. Теперь я знал, что на станцию мне показываться нельзя. Что ж, уйду пешком, проселочной дорогой.

…Ранний рассвет поднял туман над землей, пробудил первых птиц. А когда я вышел за город, в поля и сады, уже поднималось солнце, обещая миру ясный и тихий день. Искрилась, блестела роса на траве и на листьях, навстречу мне бежала по арыку мутная вода, всего час назад родившаяся в горах от синего ледника. Ночные тени уходили на запад, и вместе с ними уходили мои недавние страхи: трое с ножами, погоня в узком темном переулке. Да полно, было ли даже все это?.. Об одном я жалел — что не узнаю теперь о дальнейшей судьбе Юсупа и Кутбии, что письма, адресованные мне в Ходжент, так и останутся лежать на почте, никем не востребованные.

«Зеленый прокурор»

В Андижан я приехал осенью; уже снимали последние дыни с бахчей и укладывали на плоских кровлях дозревать под осенним солнцем, и во всех селениях вокруг города воздух наполнился тонким благоуханием. Осень — пора изобилия, пора садов, оседающих под тяжестью зрелого плода, с бледно-розоватой желтизной персиков сквозь листву, с багрово-кирпичными пятнами крупных гранатов. Рисовые поля в низинах блестели водной, тускло-слепящей гладью, виноградники опустели, и только там, где не спеша дозревали самые поздние, самые сладкие гроздья, с утра до вечера прозрачной сетью мелькали стаи мелких птиц и слышались тягучие вопли караульщиков, неистовый звон в тазы и ведра. На скворцов и дроздов эти вопли и звон производили желаемое впечатление, а на воробьев — никакого: воробьи действовали не стаями, а каждый в одиночку, рассыпным строем, причиняя хозяевам виноградников неописуемые убытки. «Вот! — с негодованием кричал караульщик, показывая мне поклеванную воробьями гроздь. — Смотри, смотри, куда он лезет, байгуш[8] проклятый, ему не виноград нужен, ему косточки нужны из середины, косточки!» А воробьи шумно, весело возились в листве, чирикали, дрались, выщипывая перья друг у друга, а воздух, стеклянный, разогретый солнцем, стоял недвижно, и вдали над землей дрожало, плыло струистое марево…

8

Байгуш — пришлый нищий, бродяга, человек кочевого племени.