Книга юности

К своему инвентарю атлет Иван Павлинов потребовал небольших добавлений — полтора десятка жженых кирпичей, второе ведро с водой и большой таз. Я доставил ему все это и стал в дверях, пропуская зрителей, взимая с каждого по двугривенному.

Очень скоро зал наполнился до отказа, и началось представление. Первая половина состояла из упражнений с гирями. Могу свидетельствовать, что это были настоящие двухпудовые гири, без всякой липы. Артист работал на совесть, мускулы, бугристо вздувавшиеся на его руках и ногах под темной кожей, были настоящие мускулы, и кровь, приливавшая к лицу от напряжения, была настоящая кровь. Он высоко подбрасывал гирю и ловил на грудь или на спину. Я заметил, как он ловко приседал, чтобы смягчить удар. Приседал, а все-таки покряхтывал. Потом четверо дюжих зрителей, по два с каждой стороны, изгибали полосовое железо на его шее. Заканчивалась первая половина представления разбитием кирпичей на голове атлета — вот для чего нужна была ему кувалда. Когда все полтора десятка кирпичей были разбиты, я объявил антракт.

Занавеса не было, кулис тоже не было, мы с атлетом ушли в маленькую комнату, примыкающую справа к подмосткам.

— Устали? — сочувственно спросил я.

— Это что! — ответил он. — Вот второе отделение очень трудное для меня.

С этими словами он зачерпнул из ведра большую миску воды и выпил. Зачерпнул вторую и выпил. Передохнув немного, выпил третью миску и произнес загадочные слова:

— Меньше ведра никак нельзя. Брюхо растягивается, болит потом. Главное дело, они там в животе шевелятся, возятся, а ты, как хочешь, терпи.

За какие-нибудь пятнадцать минут он выпил все ведро, его дыхание отяжелело, на лице проступила мутная синева, и стал заметней серебряный отлив на плохо выбритых щеках.

— Объявляй, что ли, — сказал он.

Второе отделение привело в трепет и меня и публику. Атлет достал из ведра зеленую лягушку, взял за задние лапки и, запрокинув голову, проглотил. На несколько секунд он задержал лягушку во рту, чтобы дать зрителям полюбоваться на ее дергающиеся лапки, затем проглотил окончательно.

За первой лягушкой последовали тем же путем одиннадцать остальных. Проглотив последнюю, атлет несколько раз прошелся по подмосткам, похлопывая себя ладонями по голому животу, затем нагнулся над тазом и с фонтаном воды изверг всех лягушек. Представление окончилось.

В ту же ночь атлет ушел со своим пятипудовым мешком и ведром лягушек в Исфару, оставив меня в тягостном сомнении относительно ценности вклада, сделанного им в молодую национальную культуру Канибадама.

А через два дня предо мною стоял другой деятель культуры — юморист и сатирик Аркадий Аркадьев. Опять нанял я оркестр, опять собирал двугривенные у входа, а потом с недоумением и чувством стыда смотрел на бойкого, потасканного юмориста, поющего и приплясывающего на подмостках. Он пел по-русски, зрители ничего не понимали, потихоньку расходились. После концерта Аркадий Аркадьев исчез, прихватив мои новые запасные брюки и настольное зеркало из клуба. Я по сей день помню его куплеты, посвященные новому американскому фильму с участием Дугласа Фербенкса:

Полагаю, Аркадий Аркадьев имел в виду самого себя…

На этом и окончилась моя культурническая деятельность в Канибадаме. Камиля Ярматова перевели в другой район, я запер клуб и сдал ключ в райисполком.

Ночью, лежа на глиняном возвышении под светом полной луны, я подвел горестные итоги. Клуб дал мне бесценный опыт в отношении служителей искусства, но доходов не принес никаких. Даже отобрал последнее, включая запасные брюки. Денег оставалось на три дня, потом придется распарывать куртку и доставать заветные пять рублей. «Ну уж нет! — подумал я. — Эта пятерка не для Канибадама, где мне так не везет!» Я решил уйти еще дальше от железной дороги, в Ура-Тюбе, и там попытать удачи.

А удача, и притом редкая, уже пришла ко мне и ждала только утра, чтобы просиять. Утром я пошел в знакомую чайхану. Хозяин, подавая мне лепешку и чайник, сказал:

— Послушай, ты не смог бы сделать для меня вывеску? Я заплачу.

— А зачем тебе вывеска? — спросил я. — Все и так видят, что чайхана.

— Видеть-то видят, а вывеска все-таки нужна, — вздохнул он. — Вчера вышел такой приказ от райисполкома, чтобы все лавки, мастерские, харчевни и чайханы повесили вывески. А где их взять, кто их сделает? У нас в Канибадаме нет такого человека.

Все лавки, мастерские, чайханы и харчевни! У меня даже голова закружилась!

— А потом, говорят, будет второй приказ, чтобы на каждом доме вывесить табличку: номер, улица и фамилия хозяина, — продолжал чайханщик. — Прямо беда!

— Какая же беда, — сказал я. — Это не очень легко — написать вывеску, но все же я могу. Мне приходилось в Коканде.

— Сделай, пожалуйста! — радостно воскликнул чайханщик. — А сколько это будет стоить?

— Пять рублей, — небрежно ответил я. — А если нарисовать на вывеске еще и чайник, тогда семь с полтиной.

Я сказал эту цену и сам испугался. Но чайханщик не испугался, только осведомился на всякий случай:

— А дешевле нельзя?

— Нельзя, такой тариф, — ответил я безразличным будто бы голосом, и он, услышав незнакомое слово «тариф», безропотно согласился и заказал вывеску с чайником. И тут же вручил мне задаток, два рубля, хоть я и не требовал.

Теперь надлежало действовать не торопясь, обдуманно. Я отправился на базарную площадь, выбрал самую богатую чайхану, где чайник стоил не три, а четыре копейки, вошел и сел. Здесь чай гостям подавали прислужники — мальчики, но я небрежным движением пальца подозвал хозяина.

Он подошел не сразу. Он был важен, толст и бородат — богатый чайханщик, почтенный человек, а я — худ, безбород и по виду мальчишка. Но я подал ему пальцем вторичный знак — и он с недовольным, сонным видом все же приблизился.

— Послушай, хозяин, не знаешь ли, где можно купить листового железа? — спросил я. — Краску и кисти я достану в кооперативе, а вот листового железа там, кажется, нет.

Он молчал, глядя на меня с недоумением, потом недоверчиво спросил:

— Ты что — по жестяному делу?

— Нет, — ответил я. — Здесь другое дело: чайханщик Бабаджан, что держит чайхану вблизи старой мечети, заказал мне вывеску. Если сделать ее на фанере, она долго не продержится, нужно железо.

— Ты делаешь вывески? — воскликнул хозяин, и я по тону его восклицания понял, что приказ от райисполкома действительно был.

Тут же я принял второй заказ и два рубля задатка. Правда, перед тем как вручить мне задаток, хозяин заколебался — уж не проходимец ли я какой-нибудь, сшибающий по два рубля с доверчивых простаков? Но удача уже породнилась со мною — в чайхане среди гостей оказался человек, знающий, что я снимаю за три рубля комнату у всем известного лесообъездчика Джурабая Алимджанова. Сомнения устранились, и я, не сходя с места, принял еще два заказа — от харчевника и владельца обувной лавки.

В те нэповские годы в стране существовали два принципа: крепнущий социалистический принцип и умирающий капиталистический. А я, сделавшись кустарем-одиночкой «без применения наемной рабочей силы», занял между этими двумя принципами некое промежуточное положение, на манер крестьянина-середняка.

Кончался апрель, о весне напоминали только ночи своей прохладной свежестью, а дни были уже по-летнему жаркими. Масляная краска на солнце высыхала быстро, моя работа кипела.

Заказчики не скупились, большую часть вывесок я украшал рисунками: для чайхан — чайника или самовара, для обувных лавок — сапога, для скобяных — ножа. Вывески для мясников рисунка не имели: по мусульманскому закону строго воспрещалось изображение живых существ, поэтому я не мог нарисовать баранью либо коровью голову. Не мог, да и не сумел бы — я и по сей день в искусстве рисовать не двинулся дальше домика. Могут спросить: как же все-таки удавалось мне изображать самовары и сапоги? Открою секрет — с помощью букваря и сетки. На изображение самовара в букваре я наносил карандашом тонкую сетку, затем такую же сетку, но в увеличенном масштабе чертил на вывеске и поквадратно переносил контур рисунка из букваря на железо. Можно было бы упростить дело, воспользовавшись трафаретом, но до этого я не додумался.