Чужой

— Но если туркмены сбежали, к чему теперь закрывать крепость?

— На туркмен особо надеяться нельзя. Что лиса, что туркмены — все одно. Справа уйдут, слева вернутся.

Блоквил улыбнулся. В его улыбке было согласие со словами Гара сертипа. Он был наслышан о том, как туркмены, проявив лисью изворотливость, увели несколько подвод с пушками вместе с зарядами и артиллеристами.

В крепости, которой не видно было ни конца, ни края, стояли тысячи кибиток. (Жорж Блоквил отмечает в своем дневнике, что число брошенных в Мерве домов приближается к 30 тысячам). Отчетливо виднелись круги от тяримов кибиток, откочевавших вместе с хозяевами. Блоквилу захотелось войти в один из туркменских домов. Гара сертип поддержал это желание.

Они вошли в первый попавшийся дом. Внутри юрты, всем своим видом говорившей о принадлежности бедняку, ничто не привлекло внимание француза. И так-то здесь не было особого убранства, но теперь, когда со стен содрано все, что могло пригодиться, она казалась особенно убогой.

Блоквил несколько раз внимательно осмотрел все части кибитки, начиная от тярима и кончая туйнуком, отверстием наверху, Его внимание также привлекла толстая веревка, свисающая с туйнука. Но больше всего его заинтересовал бурдюк, висевший на конце толстой веревки. Уходя, он обернулся и снова посмотрел на бурдюк, так что даже споткнулся о жернов, лежавший в углу комнаты, и чуть было не упал. Упершись рукой в тярим, Блоквил с трудом удержался на ногах. В том месте тярима, которого он коснулся, висела торба для ложек. Из нее торчал конец закопченной, замасленной поварешки.

Обойти всю крепость, занимавшую огромную территорию, было невозможно. Поэтому сертип и капрал решили взобраться на холм в центре крепости и оттуда понаблюдать за окрестностями.

С вершины холма вся крепость просматривалась насквозь. Блоквил предположил, что сердары и глашатаи взбираются на этот холм и обращаются к народу.

Наступил ранний вечер, тени кибиток вытянулись и слились с другими, отчего вырисовывалась фантастическая картина. Купола бесчисленных туркменских кибиток с опущенными крышами воражали воображение не знакомого с этим народом француза. Гара сертип, словно его и не интересовало это видение, махнул рукой в другую сторону.

— Господин, чем этот человек занят?

Сквозь солнечные лучи француз заметил человека, копавшего землю.

— Вроде кто-то роет яму?!

— Причем, это должен быть туркмен, — ответил Гара сертип и сделал непонятный жест. — Наши люди не имеют права идти туда и рыть яму. Ни один сербаз не получал такого приказа.

Спустившись с холма, они пошли туда и стали свидетелями странного происшествия. Высокий худощавый туркмен лет тридцати, обливаясь потом, рыл яму. Рядом лежал, вытянув ноги, очень красивый конь.

Туркмен то ли не увидел остановившихся возле него людей, то ли не обратил на них внимания. Он продолжал заниматься своим делом. Хотя подошедшие простояли довльно долго, он не изменил своего занятия. С удивлениям налюдая за происходящим, Блоквил подумал, что, видимо, у человека, роющего яму, не все в порядке с головой. Было ясно, что он роет могилу для сдохшего коня. Было только непонятно, почему он остался один в этой огромной крепости, из которой выехали все, вплоть до кошек, в опасной крепости, полностью перешедшей в руки врага. На такое мог отважиться либо человек, которому надоело жить, либо выживший из ума.

Чтобы привлечь внимание, Гара сертип несколько раз кашлянул. Только после этого туркмен приподнял голову и поздоровался с ними. Несмотря на то, что над ним склонилось пять-шесть человек с пистолетами за поясами, находившийся в яме туркмен не сделал попыток бежать, да и работу свою не приостановил.

Вместо своих попутчиков на приветствие ответил сам сертип.

Вид туркмена, роющего яму, произвел на Блоквила гораздо большее впечатление, чем все остальное в крепости. Он ждал, когда сопровождающий сертипа сербаз-переводчик начнет задавать туркмену вопровы. Но поскольку Гара сертип был нем, молчал и переводчик.

Закончив работу, туркмен оперся на лопату и вышел из ямы, затем воткнул орудие труда в землю и отер пот со лба. Взял в руки валявшийся поодаль дон, стряхнул с него песок. Потом подошел к коню, опустился на корточки у изголовья, прошептал какую-то молитву, погладил коня по лбу. Намотал дон на голову коня. Чтобы дон не соскользнул, он связал рукава на шее животного. Пока он совершал все эти действия, туркмен ни разу не взглянул на окружающих. Но после он вынужден был ищуще посмотреть по сторонам. У него не хватило сил, чтобы стащить труп лошади в яму. Он посмотрел по сторонам. Но при этом не проронил ни звука.

Гара сертип понял, что туркмен просит помощи, и сделал знак своим нукерам. Три сербаза поспешили на помощь, стащили коня в яму…

Засыпав яму землей, туркмен снова отер пот и печально посмотрел на стоящих.

— Теперь я слушаю вас!

Жорж Блоквил не понял, почему он так сказал.

Гара сертип не удержался от вопроса.

— Почему ты не ушел вместе с покинувшими крепость текинцами, туркмен? Или тебе жить надоело? Ты хоть знаешь, кто мы такие? У тебя нет детей?

До сих пор молчавший туркмен заспешил с ответом:

— Я знаю, кто вы, и жить мне не надоело, и дети у меня есть. — Туркмен махнул рукой в сторону свежей могилы. — Вот из-за этого я не смог уйти. Бедняга занедужил. А я оказался хуже зверя, струсил. Бросил его и пошел за всеми, решив, что он и сам сдохнет. Несчастный так жалобно посмотрел мне вслед… — ком подступил к горлу туркмена. Он долго молчал, не в силах справиться с охватившим его волнением.

— И ты вернулся назад? — переводчик перевел на туркменский вопрос Гара сертипа.

— Да, хан, я решил, что вернуться с полпути к предательству тоже мужество, и вернулся. Честно говоря, когда я хотел уходить отсюда, ноги не слушались меня. Вот тогда я понял, какой же я трус. Ведь только благодаря Черному ветру я живу уже двадцать шесть лет. Не будь Черного ветра, я бы еще пять лет назад погиб. А он спас меня от неминуемой смерти, не дал ей догнать меня… Я же в итоге чуть не предал моего верного друга. Бросил сдыхающего коня на произвол судьбы и пошел. Да, иногда человек хуже животного бывает.

— Почему же ты не пристрелил его?

Хозяин Черного ветра окинул недовольным взглядом вначе переводчика, а потом Гара сертипа.

— Туркмен, если возникнет такая необходимость, проявит отвагу и застрелится. Но он никогда не струсит и не застрелит своего коня.

Гара сертип довольно долго молчал, видимо, обдумывал ответ туркмена. Потом грубо спросил:

— А что, если мы теперь пристрелим тебя?

— Значит, судьба.

— Выходит, ты согласен в твоем возрасте умереть из-за зверя?

— Черный ветер не был зверем. Он был настоящим резвым конем. А настоящие скакуны бывают мужественнее человека.

— Детей своих тебе не жалко?

— Жалко, но что я могу поделать? Проживут как-нибудь вместе со своим народом.

— Если же мы сохраним тебе жизнь и отпустим к текинцам, как ты на это посмотришь?

— Буду благодарен судьбе. И вам тоже.

— Если нам придется сразиться с текинцами, ты возьмешь в руки саблю или же не забудешь добра?

— Не могу сказать, что я забуду оказанную мне милость. Но и не могу сказать, что не возьму в руки саблю.

— Это почему же?

— Забыть добро — подлость, но и быть в стороне, когда приходит враг — тоже трусость…

С наступлением вечера крепость стала напоминать безлюдное кладбище, и Гара сертипу стало тоскливо. Прихватив с собой и туркмена, он решил вернуться в шатер.

Покорившись судьбе, туркмен пошел впереди сербазов. Пройдя несколько шагов, он обернулся и в последний раз бросил печальный взгляд на еле заметный в сумерках холмик земли.

Заметив это, Блоквил покачал головой: “У человека, умеющего так любить животное, сердце должно быть чище, чем у ребенка!”

Попавших в плен туркмен истязали без побоев и ругани. Не разрешалось только убивать их. Все остальные страсти, кроме смерти, им пришлось испытать на собствыенной шкуре. А не убивали их потому, что в руках туркмен, если считать увезенных после въезда в Мерв караульных и потери после небольшого столкновения пару дней назад, в данный момент находится около ста пленных гаджаров. Вполне возможно, что впоследствии обе стороны обменяются своими пленными.