Исполнитель

Много и страшно говорили пророчества о наступающей Темной эре; но, прокатившись над склоненными в ужасе головами, черно-огненный шквал показался гнилым ветерком. То, что ужасало прежде, стало повседневным и серым, и уже смеялись умные люди над былым вдохновением прорицателей и залежалыми вестями о конце света…

Туго пришлось разве лесным мудрецам-подвижникам. Брахманы помоложе, пробуя повторить воспетые в сказаниях подвиги прежних риши, – те проводили недели, стоя на цыпочках с поднятыми вверх руками, съедали раз в месяц упавший с дерева лист и медитировали в жаркие дни меж пяти костров, – получали в награду не казну тапаса и не внимание небесных апсар, а болезни и телесную немощь. Говорили, что где-то не то в лесах, не то на горах живут еще настоящие аскеты, что въяве беседуют с почтительными богами и творят чудеса. Но умные люди с негромкой настойчивостью замечали, что все это сказки для простецов, а дело брахмана – совершать обряды за плату и блюсти изобильные паломниками храмы.

Чуть позже худо стало с паломниками и платой: даже старейшие и благочестивейшие из жрецов не могли добиться ответа от Первого и Третьего миров, и моления уходили непонятно куда и непонятно кому, – а, стало быть, непонятно зачем. Практичные вайшьи перестали платить, и тут уж умным людям стало вовсе не до сказок. Разве досужие бродяги чесали язык историями о том, что далеко за хребтами Гималая есть место, где высится дверь от земли до неба, ведущая в прежний, утраченный мир Закона-Дхармы, обитель богов, демонов и мудрецов.

Еще болтали, что однажды из этой двери вышел Шива, пощупал косяк, поискал глазами притолоку и брюзгливо заявил, что Сиддхартха, конечно, великий человек, но не настолько же. После чего ушел обратно.

Может, так, а может, и нет. Не переться же, в самом деле, умным людям через Гималай за этой самой дверью?

А, достойнейшие?

Вот то-то.

До хастинапурского двора эта история дошла с караванщиками, ходившими к предгорьям за золотым кладом Куберы, Стяжателя Богатств. Найденный клад сделал окружающий мир значительно лучше, по крайней мере, в глазах караванщиков. Тем более что рядом с сокровищницей Миродержца не обрелось не только грозного хозяина в боевом паланкине, но и самого распоследнего заморыша-якши. Щедроты караванщиков притягивали, словно мед, тех самых досужих бродяг, и сказания лились великой рекой Гангой.

Из третьих уст их выслушал Чакравартин Юдхиштхира. Когда сказитель замолк, Царь Справедливости сомкнул веки, откинувшись на спинку кресла, и слуги замерли, прекратив даже дышать, – полагали, что владыка задумался и сейчас явит придворным образчик возвышенной мудрости. Но Стойкий-в-Битве оставался неподвижным, явно не собираясь не только говорить, но и возвращаться к созерцанию утратившего благочестие мира. Придворные с пониманием переглянулись и тихо вышли, оставив Чакравартина наедине с его мыслями.

Весть пришла, когда братья любовались свежевытесанным барельефом, изображавшим их подвиги. Увидев его, близнецы расхохотались – впервые с начала Битвы – и хохотали до слез и икоты, Юдхиштхира промолчал, являя своим видом воплощенное смирение, Бхима почесал в затылке, а Арджуна высказался в том смысле, что главное в мужчине, безусловно, усы, а все остальное приложится.

Лучник как раз беседовал на эту тему с ваятелем, чьи усы составляли второе мужское достоинство последнего, когда на площадь вылетели храпящие кони гонца…

“Гандхари сказала:

О ты, красноречивый, могучий, обладающий множеством последователей! Ты мог утвердить мир, но предпочел наблюдать, как дети Панду и Дхритараштры истребляют друг друга. Ты был безразличен к их гибели.

Десятилетия неуклонно исполняя свой долг, жертвуя, соблюдая предписанное, я снискала дар тапаса. Когда я услышала о гибели моих сыновей на бранном поле, дар тот умножился мукой. Обладающая этим богатством аскетов, воистину, Кришна, я проклинаю тебя! Поскольку ты был безразличен к резне между родственниками, то сам станешь причиной гибели своего рода! Узрев гибель своих сыновей, друзей и соплеменников, ты найдешь позорную смерть в пустынных землях, лишенный сочувствия…”

— И дух его вознесся к небесам, наполнив Вселенную своим сиянием, – прошептали изможденные губы, повторяя славословие вслед за наемным панегиристом. Певцу уплатили полновесной монетой, что в эпоху всеобщей лживости и обмана было редкой удачей, и он старался как мог…

Всем уплатили.

За все.

Первый воевода Хастинапура стоял над гробом из священного дерева Дару, сражаясь с искушением поднять крышку. Чего он боялся? – не того, что увидит тело обезображенным старостью или тлением, чего-то иного…

Огонь пробежал по дровам, переложенным корнем травы ушира и сухими лианами, попробовал на вкус стволы гималайского кедра, взвился алым лотосом. Золотые язычки прошлись в танце, свиваясь подобно змеям в брачную пору; налились силой, вгрызлись в добычу, чтобы рвануться ввысь смерчами, дышащими нестерпимым жаром, от которого плавился воздух и медленно текли очертания предметов… Огонь алчно поглотил обильные дары и превратился в ослепительную колесницу, готовую вознести мертвого бога в заждавшиеся небеса.

Агни Семипламенный, Миродержец Юго-Запада, очищающий все, к чему бы он ни прикоснулся.

Нет.

Просто огонь.

За спиной прошелестели одежды, тускло звякнули украшения, заглушая звук невесомых шагов. Старик обернулся, чтобы приветствовать златокожую старуху, подошедшую к костру. В чертах той было нечто, неуловимо напоминавшее мать старика, царицу Кунти, несчастнейшую из женщин.

Они любили его больше всех – двое, что стояли у его костра.

Арджуна бросил в пламя последний взгляд и пошел к воротам.

Солнце садилось.

“Блеска и благочестия лишается тот, кто совершает ашвамедху – жертвоприношение коня. Тогда хотар и брахман задают друг другу священные загадки; ими они возвращают ему блеск и благочестие.

Справа от жертвенника стоит брахман; поистине, он воплощение Брихаспати и наделяет благочестием приносящего жертву. Потому правая половина тела богаче благочестием, чем левая. Слева от жертвенника стоит хотар; он воплощение Агни, а Агни – это блеск; и он наделяет блеском приносящего жертву. Потому левая половина тела богаче блеском, чем правая…

Стоя по обе стороны жертвенника, задают загадки хотар и брахман. Жертвенник же, поистине, воплощение приносящего жертву; и к приносящему жертву возвращаются блеск и благочестие”.

“Что было первой мыслью?” – спрашивает хотар. “Небо, дождь – вот, поистине, первая мысль”, – отвечает брахман. И приносящий жертву овладевает небом и дождем.

…поистине, первая. Я помню небо и дождь; грозовое пламя, которому я некогда был сродни, рушилось в принимающее лоно земли. Я чувствовал себя богом: я вкушал напиток бессмертия, обманув родичей-асуров, и неправедная мощь искрилась в жилах, опьяняя подобно твоей улыбке во тьме… О, как я любил тебя! Я не могу даже вспомнить этого чувства, ибо у меня больше нет чувств…

“Что было темным?” – спрашивает брахман. “Ночь, поистине, темная”. И приносящий жертву овладевает ночью.

Тогда расширялись небеса и удлинялись рассветы; люди сияли красотой, а ночи и утренние зори были сладки, как мед. Ветер нес запахи трав и цветов, в поднебесье звенели песни гандхарвов, апсары кружились в веселом танце… летописцы любят красивые сравнения, но я клянусь: в ту ночь весь мир был захвачен любовной пляской, и воздух лился блаженством запредельных небес…

“Кто каждый раз рождается снова?” – спрашивает хотар. “Луна, поистине, каждый раз рождается снова”. И приносящий жертву овладевает долгой жизнью.

…зачем она?

Когда-то я знал, чем сладка и драгоценна жизнь, но уже не помню этого… не помню. Я разучился радоваться и ненавидеть, у меня нет желаний, душа моя безразлична к горю и ликованию; нет жизни, нет смерти, нет различия между ними…