Борьба за мир

У тебя дочки нет? Ага. Есть. Семь лет? Так вот представь себе, ей восемнадцать, ее комсомол мобилизовал на фронт. Пришла. Может, даже сама попросилась. И таких ведь много. За родину драться. Пришла к Михееву. Мужик нестарый, красивый, да еще Герой Советского Союза. Романтики-то сколько! Уважения-то сколько! А Михеев — не ты Михеев, а другой Михеев — зазвал ее к себе и обманул. Представь теперь: ты, отец, едешь на фронт проведать дочку… а дочка обманута. Как тебе? А? Ну!

Я бы убил такого… за дочку, — возмущенно и зло произнес Михеев, покраснев.

Убил бы? Ну, вот видишь, за свою дочку убил бы… Жалейте их, девушек наших. Жалейте, как дочерей своих.

В комнату почти неслышно вошел Пароходов. Ночь он, видимо, совсем не спал: лицо у него помятое, глаза красные, на руках надулись жилы. Кивнув всем, он сказал:

Здравия желаем, — и особенно тепло Михееву: — Здорово, Петр Тихонович, — затем сел на стул, добавил: — Рокоссовский приглашает к себе. Поедемте. Ну, а как вы живете, Николай Степанович? Слыхал, сегодня пороху понюхали?

Николай Кораблев хотел ответить, но в эту минуту поднялся Анатолий Васильевич и растерянно посмотрел сначала на него, потом на Пароходова. Тот, догадавшись, просто сказал:

Николай Степанович, у нас в армии хозяин — командарм: кого хочет, того к себе и приглашает. А там, в штабе фронта, хозяин — Рокоссовский. На вас мы разрешения не имеем.

Вот именно. Вот именно, — подхватил Анатолий Васильевич. — Поймите нас, Николай Степанович, и не обижайтесь.

Колючая обида скользнула было по сердцу Николая Кораблева, но он подавил ее.

А я и не обижаюсь. Я с удовольствием побуду здесь, у полковника.

Нет. Я спрошу и, если что, пришлю за вами Галушко.

А ты, — обратился Пароходов к Михееву, — сохрани гостя. Отведи ему отдельную квартиру.

Я его к себе возьму, товарищ член Военного совета, — ответил Михеев.

— Еще лучше, — и Пароходов вместе с Анатолием Васильевичем и Макаром Петровичем покинули хату.

Часть вторая

Глава шестая

Накануне пятого июля тысяча девятьсот сорок третьего года во всех армиях, расположенных на Орловско-Курской дуге, напряжение дошло до высшего предела. Большинство командиров, бойцов хотя и не знало о намеченном дне и часе выступления немцев, однако по поведению штабных генералов, по передвижению частей и еще по ряду, казалось неуловимых, признаков все чувствовали, понимали, что то, чего они так долго ждали, к чему так упорно готовились, вот-вот наступит.

Само собой разумеется, такое напряжение передалось и Николаю Кораблеву. Ему даже стало как-то неудобно: изучение моторов, по выражению Анатолия Васильевича, в «мертвом состоянии» в самом деле ничего не давало: надо было ждать боев, но и «болтаться» в качестве простого гостя Николай Кораблев не мог, и он стал искать себе дело. Но дела в армии для него не оказалось: каждый боец, каждый командир походили на те винтики в хорошей машине, которые ни убрать, ни заменить было невозможно.

«Может быть, мне начать читать лекции?» — подумал он и предложил свои услуги Михееву, но тот только и сказал:

— Где уж!

Николай Кораблев понял, что сейчас не до лекций, а Михеев, заметя растерянность на лице своего гостя, добавил:

Вы уж давайте так: сопровождайте меня вроде дипломата.

Михеев старался не показывать, насколько в нем все напряжено. Казалось, он делал обычные дела. Рано утром четвертого июля, сидя за столом, умело поводя рукой, он сначала побрил голову, потом лицо и, пошлепав ладонями по тугим щекам, кинул:

Умыться!

Умылся, плеснул на полотенце одеколона, протер бритые места, затем надел выцветшую до белизны гимнастерку, прикрепил золотую звездочку и кратко произнес:

Дозу!

Егор Иванович, заменяющий повара, курьера, заведующего личным хозяйством комдива — одним словом, человек на все руки, — сам огромный и расторопный, как медведь, налил полстакана водки и любезно подал Михееву. Тот выпил, крякнул, сказал:

А вот теперь «чайкю»!

Попив чаю, Михеев, Николай Кораблев и адъютант Ваня сели в «газик», старенький, облезлый. Он дребезжал, скрипел, завывал, взбираясь в горку.

Командарм обещал «эмку». Даст: он своему слову хозяин, — уверял Михеев.

Почти вся пехота дивизии была расположена в шести деревушках. Жителей деревушек дня за два перед этим отправили в тыл, а в каждую хату поместили человек по пятьдесят бойцов.

Когда «газик» врывался в ту или иную деревушку, Михеев почти на ходу выскакивал из него и, наголо обритый, в белесой гимнастерке, обычно держа головной убор в руке, носился из хаты в хату, как бильярдный шар. Вбегая в хату, он еще с порога кричал:

У-у-у! Понабилось вас тут!

Поплясать бы, товарищ полковник, да негде, — отвечал кто-нибудь, и бойцы беспричинно начинали хохотать.

Хохотал и Михеев. Он хохотал громче всех, а когда смех обрывался, спрашивал:

Выспались?

Такого храпака задавали!

Стены дрожали, товарищ полковник!

Крыша в небо поднималась! — неслось со всех сторон.

Михеев, слушая это, становился вялым и медленно, через позевоту, произносил:

А я вот не спал. Третью ночь. Поспал бы… как с бабой.

От хохота снова дрожали подслеповатые окна, и кто-то вопил:

Не верю: долго бы не проспал!

Я со своей, женой то есть… Что регочете? — И Михеев махнул руками, как бы отгоняя от себя дым.

Проехав так несколько деревушек, побывав в хатах, проверив настроение бойцов, Михеев, уже весь взвинченный, сел в «газик» и сказал Николаю Кораблеву:

Вот они у меня какие! Видали, Николай Степанович? А-а?

Николай Кораблев, невольно подпадая под возбужденное настроение Михеева, искренно восхищаясь бойцами, ответил:

Действительно молодцы! Эти не сдадут.

Ну, еще бы! Еще бы! — и, обратясь к своему адъютанту, человеку молчаливому, он проговорил: — Ванюха! — В ласковые минуты он его всегда называл Ванюхой. — Ванюха! А ты заметил, когда мы были в первой роте, на печке сидел боец грустный? Знаешь что? Пока мы будем у Коновалова, валяй-ка туда, узнай, отчего грустный. Может, жена плохое письмо прислала, может, еще что. Скажи: полковник пособит. Нет, нет! — спохватился он. — Не пособит, а поможет. Я, Николай Степанович, вятский, и иногда слова вятские произношу. Да-а! — еще более возбужденно заговорил он. — А теперь мы с вами к Коновалову. У меня ведь не вся дивизия в хатах: есть и в лесу, в блиндажах. Например, батальон Коновалова. Ух, и орлы! Физкультурники собрались. И каких только там наций нет: русские, татары, казахи, армяне, грузины; даже шорец один есть. Понимаете, шорец — черт те откуда — с Кузнецкого Алатау! Батальон Коновалова у меня такой: бой — пошли в бой, прорваться на лыжах в тыл врага — прорвутся, в разведку послать — пожалуйста… И еще есть такие, с ножичками. Ну, эти просто виртуозы!

А, это те, о которых говорил мне Анатолий Васильевич, — и Николай Кораблев тихо рассмеялся, вспомнив, как Анатолий Васильевич, кивнув на пушки, прошептал: «Это вам не ножички».

Вот именно! — вскрикнул Михеев и раскатисто засмеялся. — Только мне командарм сказал: «Подбери и обучи человек сорок пластунов». А я их набрал восемьдесят два. Во! — опять по-вятски произнес он. — Так мы сначала к пластунам.

«Газик» заревел, загудел, виляя между толстых, огромных сосен, и вскоре выскочил на песчаную полянку.

Здесь! — проговорил Михеев, выбираясь из «газика». — Ванюха! Валяй к тому бойцу.

«Газик» с адъютантом умчался обратно.

Николай Кораблев, шагая за Михеевым, вскоре по окопчику спустился в предблиндаж. Тут на стенах висели автоматы и какие-то особые брезентовые голицы: длинные, по локоть, и все на правую руку. Николай Кораблев спросил:

Что за голицы?

А, это? Это вот что, — Михеев надел голицу на правую руку и, нагнувшись, выкинул руку, вроде что-то ею толкая. — Представляете? Пластун пробрался к немецкому блиндажу. Окошечко есть? Есть. Труба есть? Есть. Ну, руку с голичкой в окошечко, пробил стекло, гранату бросил и сам набок. Не в окошечко, так в трубу — и опять сам катись набок. Вот это что! — а войдя в блиндаж, встав на пороге, он прокричал: — А ну, как живете, орлы?