Борьба за мир

На темном небе Млечный путь ярко горел, переливался и дрожал, будто кто его слегка встряхивал. Но самое небо было необычайно спокойно: ни штурмовиков, ни разведчиков. Спокойно было на земле: пахло зацветающей рожью, наперебой трещали кузнечики, да где-то в болоте кричал коростель — беспрестанно, точно выполняя какой-то подряд.

Анатолий Васильевич, выйдя на «тропу», прислушался к старательному и деятельному треску кузнечиков, к неугомонному скрипу коростеля и посмотрел в небо.

Просторы-то какие, Галушко! Ученые доказали, что вся солнечная система каждый день стремительно несется со скоростью полтора миллиона километров, — проговорил он больше, пожалуй, для себя.

Это чего же несется? — не понимая, о чем говорит, спросил Галушко.

А вот солнце, планеты, луна, земля наша, и мы, значит, с тобой каждый день полтора миллиона километров отмахиваем.

Я, товарищ генерал, читал… Фламмариона. Такого у него нема.

Устарел. Устарел твой Фламмарион. После него астрономы далеко ушли, — и Анатолий Васильевич снова посмотрел в небо. — Страшно, брат, становится, когда вот так представишь: полтора миллиона километров все несется черт те знает куда! Да какие же вокруг нас бесконечные просторы? И неужели в этих бесконечных просторах нет чего-нибудь наподобие нашей земли? А если есть, неужели там воюют, убивают друг друга?

Нет. Там коммунизм, товарищ генерал, — уверенно произнес Галушко.

Ишь ты, — чуть опешив, сказал Анатолий Васильевич. — Оно верно, при коммунизме войны не будет. При коммунизме, брат ты мой, человеку будет омерзительно не только убить человека, но и оскорбить. При коммунизме, Галушко, хорошо будет: человеку предоставят полную возможность: делай, что хочешь.

Та вон же пакостить буде, товарищ генерал. Один скаже: хочу воровать, другой скаже: воевать дюже, желаю, третий…

Нет. Того не будет. Человек очистится от всякой пакости, особенно от такой, как желание воровать, грабить и воевать. Человек станет творить, создавать ценности, познавать и покорять силы природы — в этом отношении человеку и будет предоставлена полная возможность.

А если я захочу, товарищ генерал, квартиру на три комнаты, а на нее десять конкурентов, — резонно произнес Галушко. — Як же тогда не скандалить?

Анатолий Васильевич улыбнулся: он знал Галушко с первых дней войны, когда тот из десятилетки пришел в армию. Здесь он женился на Груше, и теперь у него самое большое желание: подыскать квартирку, поступить в университет, получить звание инженера, а потом работать на заводе — вот все, о чем мечтает Галушко. Какие скромные желания! Это ведь совсем не то, к чему устремлен тот, кто стоит по ту сторону линии фронта: тому нужны «жизненные пространства», то есть земельные отруба, имения, рабы, фабрики, заводы… и он кидается на человека, рвет глотку во имя… во имя «жизненного пространства». А Галушко? «Квартирку бы подыскать, стать бы инженером». Батюшки мои! А разве у большинства советских людей не подобные желания? Разве миллионы, одетые в серые шинели, чем отличаются от Галушко? Ведь у всех одно: прогнать врага с родной земли, разгромить его и снова вернуться к мирному, благородному труду… и через труд и науку украсить свою страну — шагнуть в эпоху коммунизма. А если в этих людях проснется зверь, то есть частица того, чем целиком заполнен тот, кто стоит по ту сторону линии фронта? Вот чего опасается полковник Троекратов — философ.

«Этого не может быть. Не может быть, чтобы мы, победив, вернулись в страну с человеком-зверем. Разве можно развратить Галушко? Да ведь тогда от него сбежит Груша, как от каждого сбежит жена, сестра, брат, знакомый». — Думая так, Анатолий Васильевич совсем забыл о Галушко, но тот напомнил:

Что ж, товарищ генерал, нет ответа на мой ребром поставленный вопрос?

Есть. Есть, — заторопился Анатолий Васильевич. — Ты представляешь, сколько добра сожрет эта война? Вот все те пушки, танки, самолеты, винтовки, пули, снаряды, склады продуктов. У нас в армии много. А сколько армий на фронте в две с лишним тысячи километров? Это у нас. А у врага? У него не меньше. Все это, да еще в несколько раз больше, полетит на воздух. Полетят на воздух города, села, фабрики, заводы, деревни, посевы… В прошлую империалистическую войну одна только Россия израсходовала, знаешь, сколько? Пятьдесят пять миллиардов рублей.

У-ю-юй! — тихонечко взвыл Галушко. — Пятьдесят пять миллиардов! Це же гора!

Гора не гора, а подвалы золота. Надо полагать, что в эту войну будет израсходовано гораздо больше… А не будь войны, все это пошло бы на благо человека… и через несколько лет ты имел бы квартиру не в две комнатки, а в четыре, шесть да еще и личную машину. При коммунизме во всем мире не будет войны, и тогда все, что создаст человек, пойдет на благо человека же. А ты, Галушко, хотел бы жить при коммунизме? — неожиданно спросил Анатолий Васильевич.

А як же?

А Груша?

Та вона же со мной нерастанна.

Да-а, — протянул Анатолий Васильевич. — Так вот, чтобы жить при коммунизме, надо убить фашиста, — и вдруг, сорвавшись с мягкого шага, он пошел так, что Галушко еле поспевал за ним.

В таких случаях, когда Анатолий Васильевич срывался с мягкого шага, Галушко немедленно смолкал и неслышно плыл позади, иногда только произнося: «Обратно». Подсказав «обратно», он тут же, пока разворачивался Анатолий Васильевич, легко перескакивал ему вслед и снова плыл, как тень. Галушко знал, что в это время командарм думает о большом, и поэтому глушил в себе всякие посторонние думы, весь сосредоточившись на Анатолии Васильевиче, чутко прислушиваясь к каждому его слову, к побочному шороху, скрипу.

Так всегда вел себя Галушко.

Но сейчас… сейчас генерал сам напомнил о Груше, и сердце у Галушко больно сжалось. Сегодня, после обеда, Груша сказала ему, что несмотря на все предосторожности:

Зачала-а-а, Васенька, — и, уронив голову на стол, сдержанно, боясь, что услышат другие, зарыдала.

У Галушко даже навернулись слезы, и он подумал: «Ох, ты-ы! Что теперь я скажу генералу? Опередил?»

Они оба невольно копировали Анатолия Васильевича и Нину Васильевну. Анатолий Васильевич и особенно Нина Васильевна не стеснялись их: без посторонних вместе садились за обед, и тут шел семейный разговор, во время которого обязательно поднимался вопрос о детях. Анатолий Васильевич, напевая свой старинный полковой марш, произносил:

У нас с тобой, Нинок, ребенок появится после Берлина.

Нина Васильевна радостно кивала головой. Галушко посматривал на Грушу, и та радостно кивала головой.

А когда Галушко вместе с командармом отправлялся на передовую, Груша вскидывала руки ему на плечи и так же, как Нина Васильевна, говорила:

Родной мой, ты там побереги себя.

Он отвечал словами Анатолия Васильевича:

Смерть не страшна. Страшна позорная смерть.

И вот Груша уронила голову на стол, и плечи ее вздрагивают от сдержанного рыдания. Она подняла голову и глазами, такими лучистыми, в слезах, посмотрела на него и сказала:

Васенька! Только не… все, что угодно, только не… не на стол к хирургу…

«Что же я скажу генералу?» — тревожно думал сейчас Галушко, глядя вслед командарму.

Анатолий Васильевич резко приостановил шаг, как бы о что-то споткнувшись, и Галушко невольно толкнул его в спину.

На командарма в эту минуту навалилась страшная мысль: а вдруг немцы прорвут фронт именно вот тут — на линии его армии — и его армия побежит, бросая окопы, доты, дзоты, вооружение… И перед ним пронеслись те дни, когда его полк стоял на границе, северней Белостока. Тогда полк от полного разгрома спасла кажущаяся мелочь. Анатолий Васильевич имел привычку всегда быть наготове: он даже никогда не носил ботинки, зимой и летом — сапоги, которые снимал только перед сном. Нина Васильевна в летние дни иногда говорила ему:

Толя, ты хоть дома-то туфли надень, жара такая.

Не привык быть распоясанным, — отвечал он.

Да ведь все тихо.

А вдруг? Знаешь, иногда какое бывает «вдруг»? Не опомнишься потом. Гитлер стянул на границу девяносто три дивизии. Маневры, слышь. Маневры? Нашел глупцов. Вон сосед мой так и думает: маневры, — по свадьбам гуляет, по именинам. То кум, то посаженый отец. Нет, у меня все по-другому. Ах, женился? Ну и что ж? Погуляй вечерок, а утром чтобы все были на местах. Дочка родилась, сын? Ну и что ж? Хорошо. Погуляй вечерок, а утром чтобы все были на посту. Голова болит? Не пей много — болеть не будет. Ты военный — слуга народа. Вот пойдешь в отставку, ну, тогда и гуляй хоть неделю.