Борьба за мир

Четвертый член комиссии был некто Увалов — человек с крошечной головой, но с растущим животиком, похожий на раздутого лесного клеща. Он прибыл недели на три раньше, как бы ревизор. Но, побыв один день на заводе и строительстве, удалился в городок Чиркуль, связался с местными охотниками и все время пропадал в лесах. Теперь, сидя на диване рядом с Альтманом, он что-то тихим, еле слышным, срывающимся голоском напевал, как бы боясь, что его голосок услышат и оштрафуют за нарушение общественного порядка. И еще что-то жевал, часто-часто, потом останавливался, видимо не в силах проглотить, и снова принимался жевать. Жевал он так называемую серку — березовую смолу. Осмотрев людей, он застыл на диване, так и не проронив ни одного слова до утра. Впрочем, иногда только будто пробуждался и, наклоняясь к Альтману, таинственно и деловито шептал:

— Козлика пристукнул. Ох, и козлик! Крупный! Еще собираюсь. Компанию составить не хотите? — и снова замирал, часто-часто пережевывая серку.

Заседание открыл речью Макар Рукавишников. Он потрогал рукой толстую папку, на лицевой стороне которой было крупно написано «Аргументы», и посмотрел на собравшихся. Вначале в глазах его мелькнул страх, какой бывает у человека, неожиданно очутившегося перед пропастью, но тут же глаза загорелись дерзостью, и он заговорил напыщенно, громко, глядя то в потолок, то на папку.

Говорил он долго, выкладывая «аргументы» — надуманные, вымышленные, веря во все это так же, как и в то, что вот он, Макар Рукавишников, живет, существует. Все эти «аргументы» сводились к тому, чтобы доказать, что «Николай Степанович Кораблев и вся его братия» подкапываются под авторитет Макара Рукавишникова и как «нелепо, недостойно вмешиваться в заводские дела».

— Столовую построили. Столовую, товарищ Александров. Построили такую столовую, что она вмиг сгорела.

— Батюшки! Да что же вам бронированную, что ль, строить, — не выдержав, бросил реплику Иван Иванович, у которого от табачного дыма начала «разламываться» голова.

— Ну, это верно: раз столовая сгорела, надо новую построить. Ну и что же? — вмешался Александров, все так Же всматриваясь в каждого, иногда почему-то неприязненно кидая взгляд то на Едренкина, то на Увалова, который все так же сидел в уголке рядом с Альтманом, подремывал, мелко-мелко пережевывая серку. — А вот почему вы с программой отстаете? — спросил Александров.

— С какой программой? — икнув, сказал Макар Рукавишников. — Мы ведь моторы еще не выпускаем.

— Но ведь должны уже выпускать?

— Должны. Ясно, как светлый день. — Рукавишников чуть растерялся и, глянув на папку, вдруг снова закричал: — Точно. Действительно. Но вот тоже столовая. Как могут работать рабочие, когда одна столовая сгорела. А они что, вот тот же мой сосед Николай Степанович? Столовую построили такую, что она сгорела, а потом что? Потом без моего ведома моих рабочих ужином кормит. Вот, дескать, какой я, Николай Степанович Кораблев, кормилец, и все прочее. Как это называется? Прямо скажу: подрыв моего авторитета. Факт? Факт!

Александров на это еле-еле заметно улыбнулся, а Николай Кораблев возмущенно задрожал.

«А не подменил ли кто его? Да ведь он был рад, что рабочие накормлены, что они побороли буран. Лучшее чувство пакостит! Страшно!» — И Николай Кораблев даже зажмурился, чтобы не видеть того, что происходило, а когда открыл глаза, ему вдруг стало невыносимо тоскливо и скучно и все члены комиссии, в том числе и Александров, показались людьми пустыми и бездельниками. Он хотел было сказать, что ему некогда выслушивать тут всю эту дребедень, хотел подняться и уйти, но в эту минуту Макар Рукавишников неожиданно начал топить сам себя.

— Я работаю, — закричал он со слезой в голосе. — Ночи не сплю. Я сам вместе с рабочими таскал станки. Я сам…

Лукин удивленно перебил:

— Сам? Станки?

Макар Рукавишников, обрадованный, что нашел союзника, весь качнулся к Лукину и с еще большей слезой произнес:

— Да. До сих пор плечи зудят.

Лукин все так же удивленно и сочувственно:

— Это же понять надо, товарищи… директор вместе с рабочими таскает станки. Да ведь за это надо медалью награждать.

Все притихли, а Лукин, чуть подождав, неожиданно добавил:

— Пуда на три весом… и на одной стороне выбить: «За глупость», а на другой — «Носи, дурак».

В кабинете стояла минутная тишина… и вдруг все грохнули таким хохотом, что кот выскочил из кадки и заметался во все стороны, будто кто его колотил веником.

А когда хохот смолк, поднялся с дивана Александров. Он разгладил на голове взъерошенные, непослушные седоватые волосы, которые и после этого так и остались взъерошенными.

— Есть правило, закон — строители завода не имеют права вмешиваться в заводские дела, — заговорил он тихо, но все его услышали. — Строители контролируются заводом, а не наоборот.

— Вот именно. Вот именно, — обрадованно воскликнул Макар Рукавишников и победоносно посмотрел на всех.

— Но, — Александров еле заметно улыбнулся, — но мы так воспитаны: если идешь по заводскому двору и видишь брошенную деталь, то непременно ее поднимешь… хотя это и не твоя прямая обязанность. А тут… брошен целый завод. — Он глянул на перепуганного Рукавишникова и заторопился: — У меня еще нет достаточных данных, чтобы судить о вашей работе. Меня только удивляет, почему программа не выполняется — то ли в самом деле вам кто-то мешает, то ли вы сами себе мешаете, — и с этими словами он неожиданно всем поклонился и пошел к выходу.

Увалов пробудился, перестав жевать серку, кинулся за Александровым, за ним кинулся и Едренкин. Приперев у двери Александрова, они что-то горячо начали нашептывать ему, кидая косые взгляды на Николая Кораблева. Выслушав, Александров неприязненно отмахнулся от них и, подхватив под руку Николая Кораблева, выходя с ним из кабинета, тихо проговорил:

— Людей сейчас мало, Николай Степанович. Вы ведь на его место не пойдете?

— Нет, — решительно ответил тот.

— Ну, вот видите… До войны мы бились над кадрами, а теперь фронт. Сколько туда ушло лучших людей! Кстати, Сосновский остается тут, на заводе, как уполномоченный наркома для выправления линии Рукавишникова.

— Да, да, — углубляясь все дальше на строительную площадку, говорил инженер Александров. — И вы, Николай Степанович, помогите уж нам. — И, болезненно улыбаясь, он обратился к Ивану Ивановичу: — Вас я тоже знаю. И по батюшке вашему — знатоку богатств Урала, и по вашей работе, — проговорил он так, будто чем оделил Ивана Ивановича.

Николай Кораблев, у которого все больше нарастало неприязненное чувство к Александрову и за его тон говорить «от власти» и за его манеру прихрамывать на обе ноги (Кораблев не знал, что у Александрова ревматизм), зло сказал:

— Чепуха это — нет людей. Плохо вы там ищете, в наркомате. Ну, нам надо на монтаж электростанции, — он чуть подумал и из вежливости пригласил Александрова: — Не хотите ли пройтись с нами?

Тот пожался, но глаза у него тут же вспыхнули.

— Я ведь не видел еще вашей стройки. С удовольствием! А вот и Едренкин.

Едренкин выскочил откуда-то из-за угла, держа в руках блокнот в сафьяновом переплете.

— Мучительно! Честное слово, мучительно! — заговорил он, поеживаясь не то от холода, не то от волнения.

— А в чем дело? — не останавливаясь и не глядя на него, спросил Николай Кораблев, думая: «Вот еще один! Галки! Прилетят, поболтают и улетят».

— Наркоматовская газета поручила мне написать о вашем строительстве… мне не хочется обижать вас… но в то же время я не могу покривить душой, в конце концов совестью журналиста.

— Мы готовы вас выслушать, — сдержанно-спокойно сказал Николай Кораблев.

— Тишина-а-а. Это не строительство, а какая-то вата, — оскорбительно произнес Едренкин, мигая выпуклыми глазами. — Где у вас тут энтузиазм? Где подъем? Где?

Иван Иванович, разъяренный, кинулся к Едренкину.

Николай Кораблев преградил ему путь, успокаивая: