Спасенье погибших

— Я был там. Хозяйка все его бумаги отдала какому-то мужчине. Назвался сборщиком макулатуры.

— То есть как?

— Говорит: приехали и увезли. И когда это у нас стали ходить по домам за макулатурой?

— Ходить-то ходят, — сказала автоматически Ида и вдруг вскрикнула: — То есть как увезли?

— Так. На тележке. Вначале я еще думал, что старуха хозяйка сработала, нет, божится. На ближнем пункте макулатуры был уже — напрасно. Говорят: обратитесь в центральный. Где прессуют. Попробую завтра с утра.

— Вот и обойдись без мистики! — снова воскликнула Ида, а я подумал, что это относится не к моему рассказу, а к тому, что к столику подходил Яша — член Союза, лишенный возраста.

Его Олег так называл: член Союза, лишенный возраста. Казалось, и дома этого не было, а по его будущему фундаменту бродил Яша и комиковал, веселя городовых. Яшу воспринимали как мебель. Не хватало инвентарного знака, да и еще одно: Яша в отличие от мебели пил. Где брал деньги? Угощали. И за расход это не считали, ибо Яша так ставил себя. Молодым покровительствовал советами, ветеранов смешил, а равных ему не было.

Иду, конечно, он знал, а меня счел за молодого и спикировал.

— Вчера совершенно случайно прочел любопытную книжечку, — сказал он, подмигивая Иде. — Называется Библия. Здравствуйте, седой юноша, дерзающий во дни и в полуночи. Да отверзятся для вас врата книгопечатные, да будет вам известно, что ключарь Яша пред вами и что этот Яша — еврей, но пьет, как чеховский чиновник.

Я сходил к стойке.

— О, если б навеки так было! — сказал Яша, принимая принесенное. — Антон опять же Рубинштейн, а слова, можете себе представить, в переводе с хрен знает какого, Петра опять же Чайковского.

— А мне что не взял? — спросила Ида. — И не делай удивленные взоры, выражаясь по-Яшиному. Что говорил Олег? «Мы не имеем права уклоняться от судьбы народа». При тебе контролеры докладывали, как с них простые, ничем не примечательные труженики на обогрев рвали?

Куда денешься, еще раз сделал рейс к стойке. Яша воспрянул и хотел говорить.

— Ариана! — воскликнул он. — Ариана, Ариана! Кому Ариана, а мне мать родная. Плохие времена пришли, для меня-то уж во всяком случае. Чтобы я от Арианы ушел неотоваренным, не бывало! Одна Оторвида осталась, но она резка, резка! Недаром и фамилия многозначащая — Брось, Брось ее фамилия. Молодой человек, — это мне, — если еще ваше состояние в состоянии, то мое чрево к услугам вашей доброты.

— Нам на заседание надо вернуться, — выручила меня Ида. — Пей мое.

— И выпью! В год зайца побеждает смелый. — Яша подгреб рюмку, перелил в свою и долго держал, дожидаясь стока всех капель. — А в благодарность маленькое эссе об Ариане. Кто она, какая протоплазма, не суть важно, важен факт отчаяния. Отчаяния в борьбе с бумагопроизводством — так бы назвали сей факт падкие на сенсацию бумагомараки желтой прессы, поставляющие к столу ихней контрпропаганды отощавших от перелета через океан газетных и журнальных уток, — каково, Идочка?

— И что Ариана? Нам идти надо.

— Только не сразу, только не сразу! Реанимированных бросают не так резко. Да, да, Ариана! Только не уходите! Неужели мне уже через пять минут блуждать по данному заведению и восклицать: «Я ищу кампаньи и покоя, я хочу напиться и куснуть», именно куснуть, я не жаден на закуску, предпочитаю все жидкое. А Кампанья, молодой человек, это ведь в Италии, тут полусемантика, Кампанья: Ренессанс и где-то Шекспир…

— Нам в самом деле пора.

— Вам? Пора? Вам пора меня слушать, превратитесь в одно огромное ухо: Ариана покончила с собой. А ведь Ариана была баба, как говорится, упакованная.

— Иди ты, Яшка, за ней, если так, — рассердилась Ида.

— За оскорбление беру рюмками, — отвечал Яша. — Помните стену приемной директора, стену позади Арианы, ну-ка, ну-ка дружно, дети, вспомнили, дети, молодцы, — вся стена, на фоне которой царствовала в предбаннике Ариана, была увешена чем? Цепями, созданными из скрепок. Блестящая выдумка Арианы — скрепляя очередное дело, исходящие бумаги и другую продукцию усталого, а иногда даже и бодрого аппарата, она что? Она одну скрепку пускала на дело, а другую помещала в цепочки на стену. И стена всего за три Арианины года стала как в рыцарской кольчуге, стена стала сталистой, да, сталистой, неплохо сказано, так что, родненькие, тут не тянутие кота за хвост, тут завтрашний криминал. Вот как ее выловят, болезную да всю обмотанную бухтой этого металлического каната, этой кольчугой скрепочной, тут же и от нас пора уткам лететь за океан, тощая в перелете, а ведь кто над морем не философствовал — вода! Ну-с, ступайте. Такая вот вам в дорогу полечка «трик-трак» Иоганна опять же Штрауса. Магниты готовьте.

Мы встали, и Яша встал и поднял рюмку.

— Магнитики, магнитики готовьте! О, бедная Ариана, о, традиционная бессмысленность даже такого бунта!

В коридоре Ида остановилась.

— Вот возьми. Это Олега. Какой-то странный жанр, в виде отчета о собрании, выступление, что ли.

Я взял листки и, отойдя в сторону, прочел:

«Друзья мои, тут часть записок с вопросами такого рода: «В чем вы видите понятие подвига?», «Как вы думаете, от чего несчастья?» Я готов ответить. Давайте признаемся, уж так мы были воспитаны, что в понятие подвига, по нашему разумению, входило то, что смерть наша непременно должна была совершаться публично, красиво. На миру и смерть красна. Но проходит время, и мы читаем, ну, например, «Порог» Тургенева. Никто не узнает об этой девушке, и проклянут ее, а она гибнет за людей, перешагивает порог. Вопрос: дура она или святая? И еще проходит время, и мы узнаем о миллионах замученных, расстрелянных, заморенных, отравленных, униженных. И пытаемся узнать хотя бы, где их могилы, и нет могил. И еще проходит время, и мы читаем у древних мудрецов, что нет потерянных, и снова пытаемся понять… Что значат эти слова: нет потерянных? Не знаю. Может быть, скоро трава и камни тех мест, где успокоились свершившие подвиг, обретут язык и скажут нам: это здесь.

Второй вопрос: «От чего несчастья?» Этот вопрос проще. Несчастья от обманувшей жизни. Почему жизнь обманула? Кого и в чем? А никого и ни в чем, потому что от жизни ждали не того, чего надо ждать. И желали не того. Надо желать того, что нужно для спасения души, то есть терпения и работы. Честная работа создает бескорыстную душу, а бескорыстная душа имеет спокойную совесть, а спокойная совесть и есть счастье, а другого не будет во веки веков. Нормально и хорошо ждать восхода солнца и захода, дождя, снега, колокольного звона, рождения ребенка, нормально ждать встречи с любимым человеком, нормально ждать смерти. Но дико и тупиково ждать от жизни чинов, денег, дачи, машины, страсти, поклонения — все это ненасыщаемо. Тут зависть правит помраченными умами: как же так — у других есть, а у меня нет, а они хуже. И сравнение в материальную сторону обкрадывает. Мой встречный вопрос: у кого хватает сил раздать нищим все накопленное? Вы спросите: где нищие? Отвечаю: там же, где всегда, — на паперти».

О процедуре

Организатор процедуры Михаил Борисович заканчивал:

— …и вот в этот момент всеобщего плача раздаются торжественно-скорбные по своей мощи слова: «В этот день, где-то даже в этот час» — нельзя же сказать: в минуту, — ясно же, что в минуту не отстреляемся…

— Не отвлекайтесь, — сказал председатель, он же Федор Федорович.

— М-да, значит, вот так: «В этот день и час, в эти минуты мы прощаемся с преждевременно ушедшим от нас…»

— Не надо слово «преждевременно», — поправил Федор Федорович. — Во-первых, и годы, во-вторых, вы же знаете обстоятельства. Мое мнение, что ему врачи сказали такой срок, но это мое мнение, а он использовал врачебную тайну, прошу мое личное мнение не обсуждать и не стенографировать. Итак: не надо преждевременного ухода, давайте подберем другое слово.

— Интересно! — обиженно сказал Сидорин, тоже член комиссии. — Педалировать или нет инициативу, она же все равно остается. А тогда кто же мы? Я говорю о себе, Иванине и Петрине.