Опасное молчание

— Откуда вы знаете, что критика справедливая? Вы роман не читали.

— Представьте себе, сколько бы я должен был читать. Разве вы у нас один автор? Вашу книгу рецензировали не какие-нибудь невежды или, скажем, проходимцы…

— Вот и назовите их. Этого требует элементарная человеческая порядочность. Иначе я утрачу всякое чувство уважения к вам, без которого никогда не смогу переступить порог этого кабинета, пока вы здесь.

Телефонный звонок оборвал разговор.

Директор повернулся спиной к Петру.

— Приветствую… Да, собирался, Сидор Захарович, но у меня писатель Ковальчук… Поневоле будешь сердитым…

«Сидор Захарович… начальник управления культуры», — подумал Петро.

— Поневоле будешь сердитым! — продолжал разговор директор, не обращая внимания на Петра. — Понимаешь? Ковальчук требует ломать порядки в издательстве… Хо-хо-хо-хо! — громоподобно захохотал директор.

Не дождавшись конца разговора директора с начальником управления культуры, Петро вышел из кабинета, шумно захлопнув за собой дверь.

Пришла беда — растворяй ворота…

Первый секретарь обкома и секретарь по агитации и пропаганде приехали на работу во Львов недавно. Они не знали Петра Ковальчука.

— Оставьте рукопись, мы ознакомимся, — пообещал первый секретарь обкома.

«Возможно, я допустил непростительный промах. Не нужно было вместе с рукописью оставлять рецензии, которые только могут повредить мне», — уже дома разволновался Петро.

В одной из рецензий говорилось, что книгу следует переадресовать в органы государственной безопасности, чтобы там разобрались, почему автор в образе Якова Гамарова, которого он изображает как народного героя, явно восхваляет известного врага народа Яна Гамарника, чью фотографию, как стало известно, Петро Ковальчук хранил у себя до недавнего времени. Во второй рецензии было два-три реверанса: «Есть главы, написанные глубоко драматично, как, например: «Не думай плохо обо мне» и «Отсутствующие никогда не бывают правы». Сожалелось, что такой одаренный прозаик написал насквозь ошибочную книгу, об издании которой не может быть и речи…

Петро набрался терпения и ждал решения обкома партии.

Олесь находился с делегацией рабочих в Канаде. Василь еще ранней весной уехал по назначению работать в сельскую больницу. Иосиф Талмуд уступил мольбам матери, и они насовсем переехали в Краков, где жила одинокая парализованная сестра Ноэми, чудом уцелевшая после восстания в варшавском гетто. А Медведь, окончивший в Одессе мореходное училище, плавал на танкере. Петру без друзей было сиротливо.

Ничего не зная о неприятностях Петра (он оберегал близких от своих передряг с издательством), Мирослава Борисовна по-матерински придирчиво ворчала, обижалась:

— Похудел, точно мартовский кот, а нет, чтобы вовремя пообедать. Я стараюсь, готовлю… И где ты целыми днями пропадаешь? А может, ты влюбился? Прячешь свою девушку где-то в тайне от нас?

— Да кто меня такого замороченного полюбит! — смеялся Петро.

— Ах ты, притворщик! Меня не обманешь. Это же прямо стихи о тебе:

— Ну, признавайся, когда мне свадебный торт испечь?

— О, до свадьбы еще далеко, — смущенно отмахнулся Петро, надевая берет. — Сначала надо невесту найти.

— Опять уходишь?

— Зайду в Союз…

В Союзе писателей, куда Петро, полный творческих замыслов, приходил еще в студенческие годы, всегда было людно. Поговоришь, почитаешь, поспоришь. Часто здесь горячо обсуждалась чья-нибудь новая повесть, поэма или стихи.

Петро до сих пор краснел, как в юности, гордый тем, что может пожать руки убеленным сединами писателям, современникам великого Каменяра. Он не знал, даже не догадывался, что между собой старики его хвалили:

— Талантлив, очень талантлив!

— Настоящий дар брать читателя в плен.

— Такой успех, а скромен и прост.

Среди писателей были товарищи его отца, соузники по Березе Картузской. Позже, в черной ночи гитлеровской оккупации, они сражались вместе с Михайлом Ковальчуком в рядах подпольной партизанской организации «Народная гвардия имени Ивана Франко». Они тоже радовались каждому новому успеху Петра. Его поддерживали широко известные писатели.

Петро все реже обижался, когда старший брат по перу в довольно нелестных выражениях корил за то, что не везде в его рассказах есть та простота, которая дается лишь истинно каторжным трудом, советуя безжалостно вычеркивать не только отдельные фразы, но не щадить даже целые страницы.

В старинном парке перед домом Союза писателей Петра окликнул уже немолодой прозаик в больших роговых очках. Рядом с прозаиком на низкой деревянной скамейке сидели знакомые Петру поэт и Алексей Иванишин. Прозаик и поэт продолжали о чем-то жарко спорить.

Сегодня Петро прочитал в газете фельетон «Подачка», автором которого как раз и был прозаик в очках.

Ковальчук подошел, поздоровался.

— Садись, Петрусь, послушай этого доброго дяденьку, — с полуулыбкой кивнул прозаик на поэта.

— В твоем сарказме, брат мой, нет ничего ни умного, ни достойного, — старался поэт уложить на обе лопатки прозаика. — Ты же не слепой, сам видишь, как некоторые наши общие знакомые, стесняясь, суют в карман парикмахеру, в руку официантке «на чай», или сверх таксы, называй это как хочешь. А я это делаю открыто. И представь себе, — да, да, мне не стыдно.

— Твой полтинник их осчастливит?

Мгновенно реагирующий на все, Петро спросил:

— И не нашлось человека, который швырнул бы вам назад подачку?

— Э-э, вы молоды, у вас у самого еще нет семьи, поэтому не знаете, с чем едят нужду, — отмахнулся поэт.

— Пальцем в небо! — ринулся на защиту прозаик. — Этот молодой да неженатый знает, почем фунт лиха. Ты его книгу почитай. Поднимет в душе вихрь мыслей и чувств. Такая книга по-настоящему помогает народу строить светлое будущее… Ты, Ковальчук, пишешь честно!

— Разве можно иначе? — удивился Петро, закуривая трубку.

Взгляд прозаика красноречиво говорил — пишут, и нередко, по-рыбьи бесстрастно, нудно, фальшиво.

Иванишин, давно успевший подметить, что у Ковальчука сердце всегда открыто настежь, безжалостно туда швырнул:

— Зачем вам понадобилось дебоширить в издательстве? Говорят, явились туда пьяным… Угрожали директору… В обкоме партии все возмущены.

Петро побледнел.

— Известно, верблюд, рассказывая про коня, обязательно изобразит его горбатым, — прозаик дружески обнял Петра. — Черт их подери, до чего живучи и пронырливы старые косматые ведьмы Зависть и Сплетня.

— Вы что же, думаете, директор издательства может завидовать писателю? Сплетничать? — строго посмотрел на прозаика Иванишин.

— Вы меня не так поняли, — как-то сразу стушевался прозаик, впрочем, тут же очень позавидовав отваге Галилея, который когда-то сказал: «А все-таки она вертится!» В самом деле, по какому же праву директор так оболгал Петра Ковальчука?..

Прозаику Иванишин был несимпатичен. Он насупился, давая этим понять, что разговор окончен.

Откуда-то из гущи листвы, где висел на дереве невидимый репродуктор, вдруг зазвучал грозой «Революционный этюд» Шопена.

— Я иду в обком, — сказал Петро, поспешно прощаясь.

От парка до обкома двадцать минут ходьбы.

Но для Петра этот путь показался очень трудным и очень долгим. День был теплый, безветренный, а он шел, согнувшись, как навстречу ураганному ветру. Наконец он вышел из узкого каменного коридора Русской улицы и остановился возле старинного королевского арсенала, мучительно борясь с собой. Его охватило такое жгучее, нетерпеливое желание пройти еще каких-нибудь сто метров до издательства, взбежать на четвертый этаж, распахнуть обитую черным дерматином дверь директорского кабинета и, ничего не сказав, просто плюнуть в лицо лгуну, так очернившему его в обкоме партии. Петро даже скрестил руки на груди, точно это должно было его обуздать. И вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он опустил голову и встретился с чересчур большими на худом лице, удивленными глазами человека ростом ему до груди, похожего на мудрого гнома. Это был Маркиян Ива, который вчера приехал из Ялты, где отдыхал в санатории.