Опасное молчание

При этом Киров показал глазами на пуговицеотрывалку.

— Хулиганство! — сердито пробурчал, обращаясь к Рубкину, молодой человек с надменным выражением лица. — Замкнуть бы их в детскую исправительную колонию, так у них сразу бы эта «изобретательская» дурь из головы улетучилась.

— Тебя бы самого туда замкнуть! — хмурясь, огрызнулся Рубкин. — Э-эх! А еще воспитатель молодежи!

Эта перепалка заставила обернуться сидящего впереди них полного человека в пенсне на тонком длинном носу.

— Тише, товарищи, — сердито бросил он.

Сергей Миронович продолжал:

— И пусть нам трудно сейчас, товарищи, но прямо же с завтрашнего дня надо начать организацию большой детской технической станции в Ленинграде. Заводы помогут нам с инструментом, дадут на первое время токарные станки. Как, дадите? — обратился Киров к директору Путиловского завода.

— А как же, Сергей Миронович? Это же очень нужное дело, — вставая, живо ответил директор. — Мы и мастеров своих дадим, будут там на первое время инструкторами.

— Хорошо, очень хорошо, — светло улыбаясь, проговорил Киров. — И так, товарищи, кто еще хочет высказаться по этому вопросу?

— Разрешите мне, — проговорил длинноносый, сидящий впереди Рубкина.

Старому сталевару трудно было слушать этого человека не потому, что он сыпал скороговоркой, а потому, что мысли, которые он высказывал, настолько возмущали Рубкина, что старик делал над собой огромное усилие, чтобы сдержать себя и не крикнуть: «Хватит голову морочить!»

Когда же тот елейным голосом заговорил, что-де, мол, когда-то рабочие Питера с малых лет только и знали грязную изнурительную работу, превращаясь через десять-одиннадцать лет в стариков, так зачем теперь, когда наши дети могут подольше оставаться детьми, увлекаться спортом, отдыхать, радоваться счастью, добытому им отцами и братьями, зачем этих детей с малых лет заставлять корпеть над станками, ходить в промасленной одежде…

Тут Рубкин не выдержал и крикнул с места:

— А детьми, которые имеют талант строить, мастерить, изобретать, пусть занимаются дядьки с Сенного рынка? Так? Леню Скобелева и Федю Рубкина они заставили пуговицы у детей отрывать, знаем ли мы, на какие дела посылают они других подростков? Я сам мальчонкой пришел на Путиловский, там вот и состарился, а спросите меня, нужна ли нашим детям самая что ни на есть оборудованная детская техническая станция, скажу: очень даже нужна.

И хотя взявший после Рубкина слово белокурый человек доказывал, что во Дворце пионеров тоже есть неплохие мастерские, Киров твердо сказал:

— Детская техническая станция будет организована в самые ближайшие дни.

Не трудно представить восторг, с каким Ленька, влетев к себе в подъезд, увидел там Федьку, лихо съезжавшего на животе с лестничных перил. Ленька с распростертыми объятиями ринулся навстречу Федьке, тот же, не удержавшись на ногах, со всего размаха налетел на Леньку, свалился вместе с ним на пол, и они оба, довольные встречей, весело расхохотались.

— Федь, помнишь? Тогда, последний раз… Там, около булочной, ну, когда за нами погнались… — первым пришел в себя Ленька. — Мне надо те пуговицы…

— Знаю, принес, вот они, — достав из кармана пуговицы, протянул их Леньке приятель.

У Леньки от радости дух захватило. Он схватил протянутые пуговицы и облегченно проговорил:

— А я боялся, что ты…

Федька громко и тяжело вздохнул, а потом с присущей ему торопливостью затараторил:

— Эх, если бы ты знал, Лень!.. Гори они огнем, эти пуговицы! Пойдем, я тебе расскажу…

Мальчики поднимались по лестнице, на этот раз не перепрыгивая, как всегда, через одну ступеньку. Ленька — очень серьезный, сосредоточенный, а Федька — энергично жестикулирующий руками.

— У нас дома поднялась такая кутерьма! Помнишь, Лень, когда за нами тогда погнались, я махнул сразу на Сенной, к тому дядьке. А он, видать, будку закрывает. Я ему пуговицы отдал за долг, помнишь мы ему за плоскогубцы еще были должны? Ну, так вот…

Они остановились у дверей квартиры Скобелевых. На этот раз Леньке не надо было выворачивать карманы, чтобы найти ключ. Но эту перемену в Леньке Федька, конечно, не заметил. Ускользнуло от его внимания также и то, что Ленька повесил свое пальто на вешалке в передней, не бросив, как всегда, на первый попавшийся стул. Сам Федька, не снимая пальто, прошел за Ленькой на кухню и, энергично сверкая глазами, продолжал рассказывать:

— Так вот, прихожу я с рынка, а дома только один дед. Не успел я стакан молока выпить, как он спрашивает: «Федор, ты не знаешь, куда мать иголку и нитки задевала? Ну-ка найди мне». Я пошел в комнату, где швейная машина стоит, снял деревянный футляр, вижу: маленькая розовая подушечка, в которую мать иголки втыкает, висит на своем месте. Кричу деду: «Какую принести: маленькую иголку или большую?» А дед: «Все равно какую». Я взял большую, потом кричу: «Нитку черную или белую?» А он: «Черную». Открываю машинный ящик, беру катушку черных ниток и иду. Гляжу — у деда в руках мамино старое пальто. Дед хмурый такой и бурчит под нос: «За всех вас работать надо. Вишь, мать замоталась, некогда ей и пуговицы себе к пальто пришить». И вдруг ласково-ласково так спрашивает: «Федор, у тебя не найдется пуговицы, чтобы матери пришить?» А я сдуру возьми да и вытащи припрятанную коробку из-под монпасье.

— С нашими пуговицами? — ахнул Ленька.

— Ну да! И вот дед говорит: «Ой, как много у тебя пуговиц! А какие же здесь те, что ты давеча у девочки оторвал?» Я так и замер.

— Так это он… из школы… заведующий твой!.. — с пересохшим от волнения горлом едва выдавил Ленька.

— А, скажешь! — с досадой отмахнулся Федька. — Слушай дальше. Что тут началось! Деда прямо не узнать стало. «Ах ты, негодник, — кричит, — срамник! И откуда у тебя такая бесстыдная фантазия взялась — пуговицы у детей отрывать, семью Рубкиных позорить! А этот, твой дружок — «изобретатель» (это он про тебя), сбежал?! Чуяла кошка, чье мясо съела. Ну ничего, я и до него доберусь! Я с его родителями поговорю. Я его на чистую воду выведу! Небось и ты школу прогуливаешь?» — снова взялся за меня дед.

— И это знает! — задыхался от стыда Ленька.

— Ну да! Все знает! Я стою и молчу. Тогда он берет и звонит в мою школу. Ну, видно, там сказали ему правду, что, мол, хожу в школу и учусь хорошо. Потому что дед после разговора по телефону сказал: «Хвалят, небось не знают, какой ты есть пуговицеотрывательщик! Где пуговицы, которые давеча оторвал у девочки? Или уже успел снести на Сенной рынок? Эх ты, разве не мог попросить меня или отца купить тебе нужные инструменты?»

— Ох ты-ы! Даже это знает! — сконфуженно закусил губы Ленька.

— Все знает! Все!!!

— А потом?

— Потом… Потом он приказал, чтобы я завтра пошел за этими пуговицами и чтобы мы с тобой отнесли их… Будто ты сам, говорит, знаешь кому.

— И это знает!!!

Ленька от изумления онемел.

— А дед все-таки хороший, — продолжал Федька. — Распекал меня, распекал, а когда я заревел, говорит: «Вот ревешь… А девочка, у которой ты пуговицы оторвал, разве не плакала? А сколько таких девочек ты заставил плакать? Ну, они плакали от обиды, а ты?» Мне стыдно, а сказать ничего не могу. Вечером, думаю, еще отец, мать все узнают — вот позор! Дед точно угадал, про что я думаю, и говорит: «Ладно уж, никому я про это говорить не стану. Только ты за ум-разум возьмись. И все до единой пуговицы отдай, у кого оторвал». — «Дедушка, — говорю я, — как же я отдам, я же не всех знаю, у кого оторвал». А он так тяжело вздыхает и говорит: «Эх, Федор, Федор!..» Потом помолчал и добавил: «Ну, уж верни хоть тем, кого знаешь, а в первую очередь — этой девочке…» На другой день пошел я на Сенной, а дядькина будка закрыта. Ждал, ждал, так и не дождался. Несколько дней ходил, а будка все закрыта и закрыта. Потом уже открыта была, только дядька пуговицы не отдал, сказал, что продал.

Дед пошел со мной в магазин, чтобы точно такие же пуговицы купить.

— Да они не хотят других, только свои хотят! — с горячностью перебил Ленька.