Опасное молчание

— И прежде всего от беспринципности. Надо было выступить на собрании, если ты, конечно, прав. Ведь Иванишин, ты говорил, принят в Союз писателей?

— Да.

Кремнев открыл окно, глотнув свежий воздух. И только сейчас Петро спохватился, что сильно надымил. Он погасил трубку.

— Тебе необходимо взять отпуск, Петрик, — спокойно напомнил об их вчерашнем разговоре Кремнев. — Нервы у тебя начали «буксовать». Перемена обстановки хотя бы на месяц будет очень полезна.

— Редактор сегодня уже подписал мое заявление. Через два дня я в отпуске, — задумчиво проронил Петро. — Поеду сперва в Ленинград, погощу у Игоря Северова, а потом в Воркуту. Встреча с Леонидом Скобелевым даст мне многое…

Несколько минут они молча наблюдали, как слетаются голуби на фасад дома чуть правее от бассейна с Нептуном.

— Да, тебе можно позавидовать, Петрик. Через каких-нибудь пять дней — ты в Ленинграде! Непременно побывай в Эрмитаже. Уже у подъезда в музей тебя встретят огромные гранитные атланты, которые подпирают портик. В вестибюле перед лестницей тебе скажут: «Наденьте мягкие туфли». А потом ты будешь ходить по волшебным залам и восхищаться миром прекрасного!

На перроне ленинградского вокзала Петра встретил Игорь Северов, похожий на полярника, в короткой оленьей дохе, меховой шапке и унтах.

— Э, дружище, что же это у вас во Львове приказа еще не было?

— Какого приказа?

— Деда-мороза, о переходе львовян на зимнюю форму. Так и есть, пальто у тебя на жабьем меху, а в этой фетровой шляпе первый встречный милиционер тебя арестует, чтобы спасти твои уши.

Молодые люди весело рассмеялись.

— Тогда веди меня в Пассаж. Кремнев говорил, что там я могу купить теплое пальто и меховую шапку.

— Зачем же в Пассаж? Поехали в магазин, который, между прочим, наши модницы по старой памяти называют «Смерть мужьям». Когда-то здесь продавали только женскую одежду. Вот где ты действительно оденешься с головы до ног.

— «Смерть мужьям»? — сверкнул белозубым ртом Петрик. — Звучит довольно зловеще. Но меня, холостяка, это не пугает.

Они сели в такси и поехали по Невскому проспекту в сторону Адмиралтейства.

Трехэтажный магазин был забит людьми. Командировочные сразу угадывались: у каждого в руках по нескольку свертков.

— В Ленинграде есть все, а у нас не то что меховая шапка, но даже мужская рубашка — все еще проблема, — громко сетовала женщина в отделе меховых мужских головных уборов.

Примеряя в кабине пальто, Петро невольно подслушал такой разговор:

— Захочешь, к примеру, день рождения отпраздновать. Позвонишь по телефону, а тебе и ужин и цветы, даже мебель напрокат привезут.

— Мечтатель, — довольно скептически отвечает женский голос.

— Нет, Катя, все это скоро будет, поверь мне.

— Ах, боже мой, ты только взгляни, Володя, такой чудесный материал сгубили! Ты в этом пальто какой-то горбатый.

— Не сочиняй, Катюша.

— Это ты сочинитель-мечтатель, а не я. Продавец, дайте нам другое. В этом пальто мой муж выглядит горбатым. И кривые плечи!

То ли Катюша из соседней кабинки выдумывала — «горбатый» и «кривые плечи», то ли Петру повезло, но пальто он купил отменное.

— Тепло? — широко улыбался Северов.

— Как в бане!

— Теперь мы с тобой наперекор всем ветрам и снегам сможем прогуляться вдоль Дворцовой набережной, а для большей романтики — по скованной льдом Неве подобраться к Петропавловской крепости. Я уверен, за церковной оградой мы разыщем могилу Однорукого коменданта.

— Когда было последнее письмо от Олега?

— Вчера.

— Что пишет?

— Рад, что мы приедем. Пишет, что в нашей дружбе черпает силы. Работает на шахте. Если норму выполняет на сто пятьдесят один процент, один день засчитывается за три. По его подсчетам, в сентябре пятьдесят второго года кончится срок его заключения.

— Когда он будет на свободе, нам легче будет добиваться его реабилитации, — отозвался Петро.

Молодые люди проходили по горбатому мостику над Зимней канавкой, и Петро невольно остановился. Две, три, может быть, пять минут как зачарованный смотрел он на Летний сад, мысленно представлял себе в одной из аллей юного Тараса Шевченко…

— Завтра с утра начнем путешествовать по городу, — взял Петра под руку Северов. — А сейчас поспешим, нас ждут к обеду.

И пока Северов с гостем сейчас добираются на Выборгскую сторону, в квартире Федора Остапяка, где Северов снимал одну комнату, неожиданно разыгрывается такая семейная «драма».

Федор вошел в ванную комнату, где Ольга торопливо дополаскивала белье.

— Жена, а почему и в воскресенье открыта прачечная? — голос мужа со смешинкой, но брови нахмурены.

— А мы без выходных, — Ольга разогнула плечи и краешком передника вытерла пот со лба и подбородка.

Высокий, плечистый, Федор засучивает рукава:

— Пойди переоденься, я все сделаю сам.

— И я… Я тоже хочу помогать, — подбегая, заявляет Егорка. — И на чердак с папой пойду развешивать. Да, мама?

— Нет, нет, — говорит Ольга, — лучше стишок поучи, который в школе задали.

Егорка взмахнул ресницами и сказал:

— Уже выучил.

— Тогда с сестричкой поиграй.

— Очень надо… — Егорка обиженно насупил густые, черные, как у отца, брови. — Людка с куклами возится.

— Ох, сынок, а ты не забыл дать Сереженьке попить водички из бутылочки? — забеспокоилась мать.

— Не забыл. Мамочка, можно, я тоже буду выкручивать белье?

Ольга тверда как алмаз:

— Нет.

Упрямо сжав губы, Егорка не уходит. Он не сводит глаз с больших, сильных рук отца, которые без труда отжимают воду разом с двух простыней.

Но мама почему-то вскрикивает:

— Осторожнее, Федя, не порви! Такая силища…

Отец усмехается и вдруг говорит:

— Чего-то мне припомнилось, как я едва не утонул.

— А кто тебя спас? — голос Егорки сдавлен волнением. — Кто, папа?

— Кто же еще? Все она, родная…

— Бабушка?

— Конечно. Тогда моя мать батрачила на панском фольварке. Бывало, плетется нас четверо, один другого меньше, за мамкину юбку держимся. А она, бедняжка, идет и шатается под тяжелым коромыслом. В этот раз мама несла большущие корзины, набитые доверху панским бельем. И вот она белье в реке полощет, а мы около нее крутимся. Засмотрелся я на рыбок, голова закружилась, и — бултых в воду!

— Там… было очень глубоко? — большие глаза Егорки полны ужаса.

— Не так глубоко, но течение меня сразу понесло, а близко громадные камни…

— Будет, Федя, ребенка пугать, — укоризненно глянула на мужа Ольга.

— Он у нас не из пугливых, — весело подмигнул заметно побледневшему Егорке отец. — Верно?

— А все-таки, папа, страшно… — чистосердечно признался мальчик.

— Хорошо, что мама не растерялась, бросилась в воду, поплыла, вытащила меня, — заканчивает Федор.

Должно быть, с образом матери у Егоркиного отца связаны самые светлые воспоминания детства. И хотя Егорка никогда не видел свою бабушку даже на фотокарточке, со слов отца знает, что у него, Егорки, «точь-в-точь такие же голубые, ну… чисто весеннее небо, глаза, как у бабушки Орыси!»

Федор смеется, вылавливая из ванны что-то пестренькое.

— Оля, так это же платьице…

— Да, да, — подтверждает жена, — это оно, новое.

— Ну и ну! — пожимает плечами Федор. — И уже стирать?

— Еще счастье, что все так обошлось, — вздохнула Ольга. — А то ведь могла и простудиться и даже разбиться насмерть.

— Что случилось? — не на шутку встревожился отец.

— И смех, и слезы, — улыбка жены сразу успокаивает Федора. — Надела я утром Людочке новое платье да, не подумав, сказала: «Оно у тебя с крылышками, как у бабочки. Летать можно». И не заметила даже, как она, раздетая, выбежала во двор. Слышу ее голосок: «Девочки, девочки, а у меня есть крылышки! Я теперь могу летать, как бабочка!» Мне бы выглянуть, да тут заплакал Сережка. Я — в спальню. Присела на диван, кормлю ребенка. Уснул. И только успела положить маленького в кроватку, слышу — со двора крик, плач! «Людка!» — мелькнуло в уме. Бежит ко мне наша дочка и горько всхлипывает: забралась на ограду и прыгнула в грязный сугроб. Даже волосы в снегу.