Опасное молчание

— Через сорок минут отходит последний катер, — с сожалением сказал Кремнев. — Заскочим уже в другой раз. Я адрес запишу.

Они прошлись по бульвару и сели в тени акации. Закурили.

Лихолетье минувшей войны Свирид Ильич по заданию партии провел в крымском подполье. Многое довелось вынести, пережить, но и сделал для Родины, для победы немало. К старым боевым орденам прибавился еще один — Красной Звезды. Только не заживала в душе матроса-чекиста тяжелая рана. Не то его терзало, что в тридцать седьмом году его арестовали. Впоследствии разобрались, освободили, восстановили в партии. Мучило, не давало покоя другое: невосстановимая гибель Александра Кремнева, близкого друга, товарища по борьбе, настоящего большевика.

— Дедушка, смотри, смотри, я уже не дрейфлю краба держать! — подбежал сияющий мальчонка. — Вишь, усищами как шевелит!..

А дед рукавом вышитой украинской сорочки поспешно смахнул со своей щеки слезу и хрипловатым голосом сказал:

— Ну, теперь ты настоящий моряк! Поиграй возле клумбы, Сашок.

Мальчик погнался за большой яркой бабочкой.

— Понимаешь, брат, не вяжется одно с другим, — тяжело выдохнул Ильич. — Можем мы друг другу все сказать?

— Должны.

— То была чья-то большая ошибка… ошибка и вина. Александр Кремнев умер коммунистом, и ты, Женька, не верь, не верь, что твой дядя враг народа. За народ Сашко сколько лет каторги прошел, сражался с интервентами… если бы тогда Ян не застрелился… э, да что я говорю? На другой же день все газеты затрубили: Ян Гамарник — враг народа! И пошло, и пошло… каждую ночь — то одного, то другого забирали. Сашко… Такого человека расстрелять!..

— Я никогда не сомневался в чистоте его революционной совести. Знаю, что погиб он, кем-то оклеветанный, — острая горечь и душевная боль звучали в голосе Кремнева.

Так Петро впервые услышал о событиях тридцать седьмого года. Это смутило и озадачило, даже расстроило молодого человека. Как же так? Кремнев ему никогда ничего не рассказывал, а ведь секретов между ними, казалось, не было. В эти минуты Петро еще не знал, что будет долго, по крупицам собирать ценные россыпи жизни Александра Кремнева.

Когда они по широким гранитным ступенькам спустились к морю, к Графской пристани, Кремнев задумчиво сказал:

— Если бы эти камни вдруг заговорили, ты, Петрик, обо всем услышанном написал бы очень сильную книгу.

— Сочинитель? — тепло подмигнул Петру Ильич. — Романы сочиняешь? — в тоне чувствовалась не ирония, а уважение.

— Пробую, — открыто улыбнулся в ответ молодой спутник. — Но пока я еще студент…

— Тогда расскажу один случай, может, когда и опишешь. И не фантазия это, а чистая правда. В двадцать первом году было. Весна уже пришла, а ночи стояли прохладные. И вот в ночь на десятое апреля мы впятером, четыре моряка и товарищ Любченко — начальник особого отдела ВЧК Черноморского и Азовского побережья, с этой самой Графской пристани вышли на сторожевом катере в ночной патруль. Прошли уже бухту Балаклава, держим путь на Ялту.

— Вот она, шхуна! — показывает самый молодой промеж нас чекист.

Да, рыбацкая шхуна. Плывет себе тихо, как ни в чем не бывало. Подошли к ней.

— Откуда и куда идете? Кто такие? — спрашивает товарищ Любченко.

— Рыбаки. Идем в море на лов.

— Пограничный дозор должен произвести у вас обыск. У кого есть оружие — прошу сдать, — заявляет товарищ Любченко.

— Нет у нас оружия, — отвечают на шхуне. — Мы рыбаки, зачем оно нам? Можете обыскать.

Обыскиваем. Рыбаки сами нам помогают: светят фонарями, снасти поднимают, бочки отодвигают.

— Товарищ начальник, — докладываю я. — Ничего подозрительного не обнаружено.

— Потому как и обнаруживать нечего! — сердито выкрикнул рыбак в латаной-перелатанной стеганке.

Тут товарищ Любченко и приказывает:

— Рубите дно!

— Опомнитесь, что вы?! — взмолился бородатый рыбак, вроде бы грек. — Это моя шхуна! Вы не имеете права! Шхуна затонет!

— Не затонет, — хладнокровно заверяет его Любченко и ударяет топором в дно шхуны. Приподнял верхнюю доску, а там тайник.

— Руки вверх! Ни с места! — приказываю я рыбакам. — Один шаг — будем стрелять!

Короче говоря, из тайника извлекли непромокаемые мешочки, а в них — драгоценности, валюта и, главное, — шпионские сведения. «Рыбаки»-то, оказались, — птицы высокого полета: это были офицеры, специально оставленные Врангелем для сбора сведений о дислокации воинских частей в Крыму. Товарищ Иона Якир… — рассказчик вдруг умолк (этого имени теперь тоже нельзя было произносить), но тут же снова повторил: — Иона Якир, он в то время командовал группой войск в Крыму, когда ознакомился с бумагами, которые у шпионов отобрали, благодарил нас…

— Товарищ Любченко уже заранее знал, где тайник? — спросил Петро.

— А как же? Знал.

— Почему же шхуне дали выйти в море?

— Хотя у белогвардейцев все очень топко стряпалось, но и наши не лыком шиты. Александр Кремнев под видом плотника проник на шхуну. В общем, наши с этих гадов глаз не спускали. Важно было всех схватить за жабры. А где? Ясно, когда выйдут в море. Короче, не уползли белогвардейские гады в Турцию к Врангелю.

— Ты для писателя, Ильич, истинный клад, — серьезно сказал Кремнев. — Сохранились у тебя какие-нибудь фотографии, письма?

В ответ старик пожал плечами, а затем тяжело выдохнул:

— Когда меня в тридцать седьмом… Эх, все забрали, все погибло! А рассказать многое смогу. Так что жду, адрес у вас теперь есть.

Дважды приходил ялик и оба раза отчаливал на Корабельную сторону без Ильича и его внука. Они отплыли только тогда, когда катер, увозивший Кремнева и Петра, скрылся из виду.

Любовь рыбака

Возвратившись из Севастополя, Кремнев подробно рассказал Петру все, что знал о Платоне Кондре, турчанке Севиль и дочери кабатчицы Василисе, поселив в душу молодого писателя целый мир страстей, добра и зла. С тех пор тот не давал покоя Евгению Николаевичу: съездим да съездим. И вот, наконец, они сошли на берег, где некогда разыгралась невыдуманная трагедия.

Лодка причалила к песчаной отмели. Неподалеку громоздилась, нависая друг над другом, утесы и скалы, и среди них возвышалась одна, почти совершенно черная.

— Там, под Черной скалой, они жили, — указал Кремнев.

— Лодку здесь оставим? — спросил Петро.

— Можно.

«Жив ли кто-нибудь, лично знавший Платона Кондру? — думал Петро. — Ведь все было так давно… Дважды пронесся смерч войны над этим краем».

Они подошли к домику, по всему видно, недавно отстроенному, без палисадника. Петро вдруг весь встрепенулся, увидев старика, чинившего рыбачьи снасти. То ли старик был туговат на ухо, то ли погружен в какие-то думы, но не расслышал обращенного к нему приветствия.

— Бог в помощь, дедушка! — осторожно коснулся его плеча Кремнев.

— Спасибо, — поднял голову старик, похожий на тех репинских усатых запорожцев, которые пишут письмо турецкому султану. Он оказался словоохотливым. Да, конечно, он здесь корнями врос. И прадед, и дед, и вся родня из этого поселка. Только стоял-то он вон там, подальше от этого проклятого места, — метнул он полный ужаса взгляд на Черную скалу. — Маркуша, сын мой, так он ни бога, ни чертей не боится, вот тут отстроился, а место тут…

— Дедушка, расскажите о Платоне Кондре, — попросил Петро.

— А так, так… — закивал дед. — Мой батько тогда поденничал в рыбокоптильном заведении, у грека… фамилия ему будеть Кирийстанди. Да… Он завсегда у рыбаков дешевше вошей тую кефаль норовил скупать… Я завсегда харчи бате бегал относить… Да… У Платона Кондры был сын Саша… Произрастал от славного рыбака Кондры, а вот маманя, турчанка Севиль, — старик осенил себя крестом, — была настоящей колдуньей-ведьмой. Да… А итить чтоб до рыбокоптильного заведения — аккурат мимо проклятущей Черной скалы. Да… Охоч был Шурка, чтоб это… морду бить, потому как пацаны его маманю, колдунью-ведьмечиху, завсегда каменюками… То ж она, колдунья, зловещей бурной ночью наслала промеж рыбаков черный мор — холеру, а сама, шельма, с грохотом и треском покружила над поселком в черной ступе — и поминай как звали! Разом с ведьмаком своим — сыном Шуркой — и улетела. Моя старуха, царствие ей небесное, то все собственнолично видела! Да… А вначале любил Платон турчанку. Потом его опутала кабатчица…