Улица вдоль океана

На магазине висел замок. А какой же праздник, если магазин закрыт? Никакого бы праздника в Медвежьих Сопках не получилось, если б положение не спасла Гиуне. Дело в том, что у Гиуне были ключи. Ключи от базы, где лежали все товары, все продукты и напитки. Правда, они принадлежали не Гиуне, а новому заведующему базой Иванову, который только-только принял базу и временно поселился у Гиуне, так как семья у нее малая, а дом большой. Но теперь хозяйкой ключей могла стать и Гиуне, потому что ключи лежали в ее доме, на кровати Иванова, под его подушкой, а Иванов вместе с Калянто, с Нутенеут и фельдшером уехал в район.

Гиуне сбегала за ключами, склад открыли. Позже вспоминали, что как раз в ту минуту возле Гиуне очутился Пепеу с окровавленным лицом и руками, точно после страшной битвы. Пепеу с Гиуне принялись за дело: отпускали спирт и закуски (всем поровну и по второму разу не давали). Потом базу открывали вечером, утром и снова вечером.

Когда руководство вернулось из района, веселье было в разгаре.

Ну, а после праздника уже руководителям района пришлось ехать в село. Недостача на складе составила десять тысяч рублей. Гиуне вызвали в контору на беседу с Барыгиным. Но ее не очень-то винили: что возьмешь с неграмотной женщины? Виновата не Гиуне, а ее проклятое прошлое.

Винили Иванова — за ротозейство и безответственность. Дали выговор и предложили погасить растрату. Но председатель Калянто рассудил иначе: «Растрату делал весь колхоз, и колхоз должен отвечать», — сказал он и распорядился выдать из колхозной кассы десять тысяч Иванову наличными. Иванов внес деньги куда следует и поспешил убраться из села.

Вот какие истории случаются в Медвежьих Сопках. И напрасно кто-то думает, что люди здесь живут скучно и уныло. Просто сегодня такой день, небогатый событиями. Но день еще только разворачивается, и кто знает, что может произойти.

А пока в селе — тишина. Даже собаки попрятались, как сквозь землю провалились. Словно и существует в Медвежьих Сопках одна-единственная собака, такая запаскуженная и дряхлая, что еле волочит ноги, плетясь за стариком Коравье.

Они идут уже долго, очень долго — Коравье и его собака. Пройдут шагов тридцать — остановятся, постоят, передохнут. Если собака отстает, Коравье оборачивается, говорит ей:

— Идем, идем, — И качает головой: — Совсем старая стала…

Острый, удушливый запах дозревающего в ямах копальгына не тревожит их: Коравье потому, что ему не хочется есть, а собака давно утратила нюх.

Уже три года Коравье не пускался в такую далекую дорогу от дома до клуба. Он и сегодня остался бы дома, если б не парень с книжками, который сказал, что из района едет начальник. Рыпель тоже начальник, тоже может приехать. Приедет и не зайдет к Коравье, будет жить у председателя, как прошлый раз, и Коравье не увидит его. Поэтому старик сам идет туда, где живет председатель, чтоб увидеть сына Рыпеля и поговорить с ним.

— Иди, иди, старая, — зовет он собаку, снова останавливаясь и поджидая ее.

Он понимает, что собаке тоже тяжела дорога, в которую они пустились, и жалеет ее. Он всегда жалел собак, не бил их и не ругал, потому что знал — собаки защищают людей от злых духов. Если бить их, они не простят: когда человеку настанет время покинуть Эту Землю, собаки искусают его и не пустят к Верхним людям. Жена Коравье Тынеут уже давно покинула Эту Землю, но никогда не попадет к Верхним людям, потому что била и ругала собак. Теперь Тынеут блуждает где-то по разным землям, и ее грызут собаки…

Во дворе бухгалтера Чарэ была протянута от дома к сараю проволока, на ней висело одеяло, Кухлянки и полосатый матрац. Седая женщина, мать Чарэ, колотила палкой по матрацу, выбивая пыль, а дочка Чарэ, черненькая девочка лет десяти, в темном платьице, с пионерским галстуком на шее, золотила другой палкой по одеялу.

Увидев издали бредущих по улице Коравье и собаку, женщина удивилась, бросила в траву палку в пошла им навстречу. За ней побежала девочка,….

— Ты куда идешь, Коравье? — удивленно спросила женщина, когда он подошел к ее дому.

— Это ты, Омранаут? — приглядевшись, узнал ее Коравье и, пошамкав запавшим ртом, сказал: — Я думал, ты давно к Верхним людям ушла.

— Зачем мне туда ходить? — слегка обиделась Омранаут. — Я еще не очень старуха.

— Ты совсем молодая, — сказал Коравье, продолжая приглядываться к ней. — Я тебя давно видел.

— И я тебя давно видела.

Коравье осторожно пригнулся и сел на траву, решив, вероятно, что настало время снова передохнуть. Омранаут тоже села на траву, а, глядя на нее, присела и внучка. Собака легла у ног Коравье.

— Так куда ты идешь, Коравье? — снова спросила женщина.

— Я Рыпеля повидать иду, — пошамкав губами, ответил Коравье.

— Разве твой Рыпель в селе? — удивилась Омранаут.

— Мне с Рыпелем говорить надо, — помолчав, сказал Коравье.

— Совсем ты старый стал, все путаешь, — вздохнула Омранаут. — Рыпель твой, в районе живет. Район далеко, полдня на вельботе ехать надо. Может, ты туда собрался?

— Мне с Рыпелем говорить надо, потому к Калянто иду, — повторил Коравье, глядя слезящимися глазами не на Омранаут, а на носки своих торбасов.

— Как с ним говорить будешь, когда он в районе живет? Зачем к Калянто идешь, если он на охоте? И Чарэ мой на охоте, все мужчины на охоте. — Омранаут усмехнулась непонятливости Коравье и предложила: — Пойдем в мой дом, картошкой угощать буду. Мой Чарэ в районе был, картошку сырую домой привез. Раньше я не любила картошку, теперь ем. Только ее хорошо варить надо. Вставай, Коравье, пойдем, — она поднялась с земли, помогла встать Коравье.

— Нет, Омранаут, мне Рыпеля видеть надо, спешить надо, — ответил Коравье.

Когда Коравье и собака отошли от дома Омранаут, девочка сказала:

— Я знаю; кто это. Это дед Коли и Саши. Они сейчас к отцу в бригаду поехали, а каникулы пройдут — назад в интернат вернутся.

— Пусть едут, — сказала Омранаут, продолжая глядеть на удалявшегося Коравье. Потом покачала седой головой, скорбно добавила. — Совсем глупый стал, если Рыпеля в селе ищет.

— А деду много лет? — спросила девочка.

— Много, — ответила Омранаут.

— Сколько? — допытывалась девочка.

— Как знаю, если считать не умею? — пожала плечами Омранаут.

— Ну, сколько? — не унималась внучка. — Сто или больше?

— Может, сто, может, больше, — рассудительно сказала Омранаут и, подняв с травы палку, пошла выбивать висевший на проволоке матрац.

Так вопрос девочки — сколько лет Коравье? — остался без ответа. И никто не сможет на него ответить, даже сам, Коравье, даже тот, кто сосчитает чуть приметные зарубки ножом на дверном косяке в доме Коравье.

Впрочем, если хорошенько расспросить Коравье и внимательно его послушать, в зарубках можно как-то разобраться.

Если расспросить Коравье, он расскажет, что первую метку ножом он сделал на остове яранги богатого оленевода Лятыргина, когда жил у него мальчишкой и пас его оленей.

С тех пор как только уходила старая, зима и наступало новое лето, Коравье оставлял на дереве острый след ножа. А когда вырос и поставил свою ярангу, то унес с собой и свои зарубки. Он аккуратно «переписал» их ножом на прутик тальника и еще раз «переписал» на остов своей яранги; Много раз пришлось ему потом «переписывать» эти метки, прежде чем легли они на дверной косяк его дома. Ну, а если Спросить Коравье, где же кончаются те зарубки, что привез он из тундры, и где начинаются те, что появились уже в домё, он точно укажет пальцем место. Тогда каждый грамотный человек может посчитать: шестьдесят зарубок-лет жил Коравье в тундре, двадцать — в селе, и каждый грамотный человек может сказать, что Коравье восемьдесят лет. И это будет неверно. Ибо никакой самый разграмотный человек не сможет угадать, сколько же зарубок не хватает до той, которая считается первой.

Коравье забыл, где живет председатель Калянто, и забыл, где клуб. Дома похожи друг на друга, как морской окатыш, и он, наверно, дошел бы до пошивочной, а то и дальше — до зверофермы, если бы его не увидел Пепеу.