Улица вдоль океана

— Нет уж, я пешочком, — ответил зоотехник, закидывая на плечо рюкзак.

Он сделал какой-то общий кивок, сказал «пока», повернулся и зашагал через ручей в сторону покинутого костра.

Киреев с Хомяковым переглянулись. Бульдозерист, ходивший на стан за сварочным аппаратом, удивленно спросил Фомича:

— Что за прохожий? Знакомый, что ли?

— Какой там знакомый! — шумно выдохнул Фомич, доставая из кармана платок и утирая им взмокревшую лысину, — Встречались как-то за царя гороха… Меня из-за него по судам затаскали… Тьфу, мать честная, привидение!.. Ну, прощайте, поехал Фомич, мне смены развозить.

Киреев смотрел, как Фомич забирается в кабину, и вдруг сказал Ване.

— Сынок, езжай, на стан, поспишь там.

Ваня насупился, мотнул головой и попятился от машины.

— Ты что? — рассердился Киреев. — Тебе сказано — езжай!

— Не поеду с ним!.. Лучше совсем уеду. Ясно?!. Не хочу с ним!..

Ветер давно утих, и тишину в распадке разрывал звенящий, надрывный голос Вани. Продолжая выкрикивать все те же слова, он побежал вверх на сопку, лохматившуюся зеленым пламенем стланика и лиственниц.

— Сынок, ты что, ты что?.. — растерялся Киреев и торопливо пошел догонять Ваню.

— Ванюха, постой! — крикнул Хомяков. — Постой, ты же у меня парень во всех смыслах!

Фомич, глядевший на все это из кабины, сплюнул в открытое окно и сказал:

— Тю, психованный. Ну и детки пошли: чуть что против скажи — и в истерику кидаются. Иссинить бы веревкой, знал бы истерику…

Явка с повинной

Пожилой оперуполномоченный исправительно-трудовой колонии, капитан по званию, Серошапка слушал заключенного Моргунова, упершись грудью (он был крайне низок ростом) в ребро высокого письменного стола, за которым сидел. На широком, румяном лице капитана, обращенном со служебной непроницаемостью к Моргунову, постепенно загорался интерес. Не смея выразить свой интерес словами, оперуполномоченный проявлял его все большим перекосом лица. До тех пор, пока вся левая половина лица, вместе с толстым носом, серым круглым глазом и исседевшей до желтизны бровью, не вздернулась вверх, а правая половина не съехала вниз.

Моргунов, правда, этого не видел, так как, рассказывая, глядел не на капитана, а на свой руки с иссиня-черными, запекшимися кровью ногтями, лежавшие на его коленях, туго обтянутых хлопчатобумажными штанами, когда-то серыми, а нынче побелевшими и сузившимися от долгой носки и многих стирок. Оттого казалось, что Моргунов говорит с закрытыми глазами. Точно сидя спит и говорит. Причем веки в его этом кажущемся спящем состоянии все время подрагивали, стриженная под машинку голова дергалась, а лоб страдальчески морщился.

Но вот он умолк. Несмело глянул на капитана изболелыми глазами и придушенным голосом сказал:

— Вот… Как на духу выложился. Столько лет мучился — отмучился… Пускай уж шлепнут меня, зато камень с души долей. Эх, гражданин начальник!.. Ведь вышку дадут, верно? Ведь одна мне теперь дорожка: деревянный бушлатик на плечи — и в землю, верно?..

От напряжения, душевной муки и предчувствия страшного, жуткого конца у Моргунова взмокрел лоб и завлажнелись глаза Кривая струйка пота выкатилась от виска на щеку и слилась с другой струйкой — вырвавшейся из глаз слезы.

— Да ты что Моргунов? Какой тебе еще деревянный бушлатик? — принялся успокаивать его Серошапка. Лицо его избавилось от перекоса и приняло лунообразную форму. — У тебя явка с повинной, ты по тридцать восьмой статье пойдешь, пункт девятый.

— По тридцать восьмой? — переспросил Моргунов и с такой мукой усмехнулся, будто наверняка знал, что именно тридцать восьмая статья несет ему неминуемо жуткий конец.

— По тридцать восьмой, пункт девятый, — твердо повторил капитан. — А пункт девятый гласит. «При назначении наказания обстоятельствами, смягчающими ответственность, признаются чистосердечное раскаяние или явка с повинной, а так же активное способствование раскрытию преступления», — наизусть процитировал он из уголовного кодекса. И чтобы окончательно успокоить Моргунова, потерявшего от страха всякое соображение, пояснил ему цитату своими словами: — Раз у тебя явка с повинной, значит, высшую меру ни в коем случае нельзя применить. Понял, Моргунов?

Но у Моргунова будто что-то заклинилось в мозгах.

— Так это ж золото… Двадцать кило чистого металла, а за него вышка, — твердил он свое и кривился при этом жалкой улыбкой обреченного.

Капитана рассмешил напавший на Моргунова столбняк непонятливости. Он поднялся, низенький, квадратный человек с седым ежиком, направился к Моргунову в обход высокого массивного стола — очень красивого стола, фигуристого, крашенного в два цвета, ореховый и черный, и до зеркальности отполированного. Подобные столы изготовляла исправительная колония, полностью специализировавшаяся на поделке канцелярской мебели, и эта мебель пользовалась большим спросом со стороны всех без исключения учреждений области.

— Вот что, Моргунов. Я все-таки оперуполномоченный и знаю что говорю, — сказал, посмеиваясь круглым лицом, капитан. — Вот тебе бумага, вот ручка, — положил он перед Моргуновым то и другое, — Придвигайся плотней к столу и пиши, что рассказывал. Так пиши…

Капитан короткими шажками прошел к окну (окно в его кабинете было зарешечено) и вдруг, обернувшись, спросил:

— У тебя какое образование?

— Десять классов и курсы механизаторов, — подавленно ответил Моргунов, не глядя на капитана.

— Грамотны-ы-ый, — протянул капитан с какой-то непонятной завистью. — Ну, пиши… Пиши так. Оперуполномоченному, капитану Серошапке Мэ Фэ от заключенного Моргунова… Проставь свои инициалы… А какие твои инициалы? Может, и позабыл, как тебя звать? — пошутил капитан.

— Меня? — Моргунов приподнял от бумаги стриженую голову и в карих глазах его наконец-то появилось какое-то подобие жизни. — Почему забыл? Меня Евгением зовут, а батю Семеном звали.

— Ну вот, значит, помнишь, — одобрительно заметил капитан и полюбопытствовал: — И батю, значит, своего помнишь?

— Нет, батю не помню, — глухо ответил Моргунов, и глаза его снова потухли. — Батя на войне погиб.

— Ну, война многих забрала. Война, брат, не теща, чтоб к ней на блины ходить, — посочувствовал капитан. — Ну ладно… Инициалы свои проставил?

— Проставил…

— Так… — задумался капитан. Он стоял у окна, спиной к решетке, лицом к фасонистому, столу, и покачивался вперед-назад корпусом — все думал. Потом спросил: — В каком году это было?.

— В каком батя погиб? — полуобернулся к нему Моргунов.

— Да нет, в каком ты золото закопал?

— А-а… — Моргунов снова нагнул голову и вперил глаза в лежавший перед ним лист бумаги. — В пятьдесят восьмом.

— Вот так и пиши, — строго сказал капитан, — В одна тыща девятьсот пятьдесят восьмом году я, Моргунов Е Сэ, будучи…

Вдруг по лицу капитана пробежала тень. Он прервал себя на полуслове и спросил:

— А какого ты года рождения?

— Я? — испуганно дернул головой Моргунов. — В сорок третьем родился…

— Так это сколько ж тебе тогда было? — подозрительно сощурил круглые глаза капитан. — Тебе пятнадцать было и ты металл своровал?

— Пятнадцать… Так получилось, — глухо сказал Моргунов. Неживые глаза его вновь подернулись слезами, он виновато заговорил: — Я тогда в школу еще ходил, а меня одни на промывку в тайгу позвали. Каникулы тогда были. Они меня и подговорили золото украсть, а сами… Ну, а сами удрали… Кто-то их спугнул, и они удрали… А я и после них понемногу воровал и в ту железную банку ссыпал, пока под крышку не набралось…

— Свинья ты, Моргунов, — с досадой сказал капитан и заходил короткими шажками вдоль стены, в которую было врезано зарешеченное окно. — Тебя государство в школе обучало, получку учителям платило, а ты как ему отблагодарил? Ты ему бессовестным образом отблагодарил, воровством золотого запаса из сокровищей страны. У тебя какой срок?

— Три года, — как-то со всхлипом ответил Моргунов.