Улица вдоль океана

— Дуня Ивановна, а вы кахда совсем отсюда паетите? — Ни с того ни с сего спросила Дайма.

— Совсем? — удивилась Дуня Ивановна. — Об этом я не думала.

— Янне сказал: скора эта талина бросать будут. Два лето помоют, потом сактировать будут.

— Так это как еще сложится, — сомнительно покачала головой Дуня Ивановна. — На золоте все переменчиво. Мы когда-то с моим Григорием Павловичем на Рогаче жили, участок такой от прииска был. Мыли, мыли там золото, потом говорят: кончилось. Побросали дома, позабирали вещи и разъехались кто куда. Года через три слышим с Григорием Павловичем — опять Рогач открыли. И будто выяснилось, что золота там лет на тридцать хватит. Давай наново на Рогаче дома строить, вместо тех что от беспризорности погибли, давай наново электролинию по тайге тянуть. Вот тебе и сактировали.

— А если они выселять вас будут? — неожиданно спросила Дайма, и спросила отчего-то шепотом.

— Как выселять? — не поняла Дуня Ивановна и прихлопнула сотого, должно быть, по счету комара на руке. — Ах ты, пакостник!

— Туня Ивановна, я вам атин сэкрэт скажу, но вы никахда не скажите, как сэкрэт знаете, — торопливо заговорила Дайма — Вас в поселок выселять будут, квартира хороший тадут с удобством. Вчера на ужин решали, сказали: ваш дом на большой золото стоит, огород на золото. Двадцать кило возьмут, но прокурор разрешать толжен. Горначок сказал: прокурору заявлений написали.

— Какое заявление? — побелела Дуня Ивановна.

— Штоп выселять позволил. Жаров рухался: надо Туня Ивановна харошо прасить, она хороший. Илушка татарин тоже рухался: не нада прасить, нада, штоп прокурор решал.

— Да разве могут силой переселить? — не поверила Дуня Ивановна.

— Горначок сказал: наша дела в шляпа, — заверила Дайма Помолчала, сказала: — Не знаю, Туня Ивановна, почему вам здес нада? Там квартира хороший. Почему вам нада в этот сарай жить? Скушна здес, холотно.

Дуня Ивановна не ответила. Смотрела куда-то поверх лиственниц, казалось, на солнце, от которого остался только бледно-желтый краешек, застывший над вершиной сопки, далеко-далеко чернеющей на горизонте…

Дайма посидела немного и ушла. Поднялась и Дуня Ивановна Вошла в дом, заходила туда-сюда по дощатой комнатке. И решила: неспроста Дайма принесла ей эту весть, неспроста про квартиру с удобствами говорила. Послали ее предупредить, чтоб не было потом неожиданностью для Дуни Ивановны прокурорское решение.

Окно выходило на огород. За огородом, в низине, ползали «сотки». На работу заступила смена Кольки Жарова, и «инженер-колодник» Митя Ерохин начал с того, что разводил в сторонке от понуры костерок. Дальше, на бугре, возле домика-передвижки, где помещалась конторка, стояла машина с кузовом-будкой. На крыльце сидела Сима, красивая девушка, строгая, носит военную гимнастерку, хромовые сапожки. Ссыплет металл в мешочки (для каждой бригады свой мешочек) — и назад в поселок.

Со стороны послышался частый рокот мотоцикла. Потом показался и сам мотоцикл, управляемый горнячком. Сзади сидел бригадир Муха. Значит, сняли золото в его бригаде, везут Симе.

Мотоцикл, подвернул к конторке. Сима поднялась, все пошли в домик. Спустя малое время опять все появились на крыльце. Сима с шофером сели в кабину и уехали. Высоченный Муха помаячил столбом на дороге, глядя вслед отъехавшей машине, и широченными шагами пошел с бугра к ручью — назад в бригаду. Горнячок покурил на крыльце, бросил окурок и пропал за дверью.

Дуня Ивановна начала переодеваться. Достала из самодельного шкафа темное вельветовое платье в широкий рубчик, надела его. Надела резиновые боты (по ручью в туфлях не пройдешь), повязалась крепдешиновой косынкой. Дошла до порога и вдруг вернулась, снова присела к окну. Нет, не пойдет она к горнячку. К чему идти, о чем просить? Плакаться, чтоб не трогали ее дощатые хоромы, не рушили огород? Так ведь не помогут никакие слова. В других местах не то что одинокий дом — целые поселки сносили, если они на хорошем золоте стояли…

Так и случилось. Недели через две Дайма по секрету сказала ей, что прокурор подписал бумагу на переселение, не сегодня-завтра придет, мол, к ней делегация уговаривать переезжать.

— Пусть приходят, — смиренно ответила Дуня Ивановна и подумала в ту минуту, что Колька Жаров так и не пришел к ней с Ерохиным в гости, как обещал. Правда, слово свое сдержал: «сотки» больше не приближались к ее огороду.

Ночь она не спала: и бульдозеры молотили моторами под окнами, и разные мысли теснили голову. А утром взяла кирку, лопату и пошла вверх на сопку, к могиле Григория Павловича. Цемент она отнесла туда еще вчера, вчера наносила и воды в железную бочку.

Утро стояло холодное, по земле сухим серебром выстелился заморозок. Под ногами похрустывал опушенный инеем сушняк, шуршал схваченный морозцем мох. За каких-то два последних дня на лиственницах, омертвев, пожелтели иглы. С каждой ненароком задетой ветки сыпался желтый колкий дождь.

А к полудню солнце насухо слизало иней, прокалило воздух, и он наполнился живительным, теплым духом коры, смол и хвои. В высоких зарослях жимолости копошились куропатки, пробегали куда-то своими дорогами зайцы, полосатые бурундучки шныряли в лохматых, ветках стланика, выискивали дозревшие коричневые шишки, уволакивали их в норки — такие уж они запасливые зверьки.

Работа у Дуни Ивановны двигалась медленно. Сперва надо было извлечь из земли дикие камни (благо, их хватало на сопке), очистить их от мха, а после уже вести кладку. Лепить камни раствором цемента было легче, чем носить тяжелые вывороченные глыбы. К середине дня у могилы поднялась лишь одна стена забора, но высокая стена, крепкая. Колючую проволоку Дуня Ивановна сняла, решив поставить ограду ненадежнее.

Посидев немного на мшистом бугорке и отдохнув, она снова взялась за кладку: лопатила раствор в ямке, лепила друг к дружке угластые камни.

Вверху, за деревьями, затрещали сучья. Дуня Ивановна оглянулась. Прямо на нее спускались Илья Сандетов и горнячок. Оба с ружьями, упревшие от жары. Илья был в горняцкой брезентовой робе, обвешан по поясу битыми куропатками. Горнячок держал двух мертвых птиц под рукой. Был он молодой, щуплый, остроносый и всегда с насморком от непроходящей простуды.

— Что за стройка идет? — удивился горнячок, снимая с головы подоблезлую заячью шапку, о которой не расставался ни зимой, ни летом. После чего вытер платком простуженный нос.

— Да вот оградку меняю, из колючки ненадежная, — ответила Дуня Ивановна.

— А-а, — протянул горнячок. Бросил в мох куропаток и спросил: — Водички не найдется?

Спрятанный от солнца бидон стоял в кустах. Дуня Ивановна взяла его, ополоснула кружку, налила горнячку. Он выпил и опять подставил кружку.

— Спасибо, — поблагодарил он, передавая кружку Илье, — Тепловатая.

Илья тоже выпил, вернул кружку, но благодарить не стал. Подошел к могиле и молча вылупился на деревянный обелиск. Могила, как всегда, была хорошо ухожена: с боков высоко обложена золотистым мхом, посредине, на узкой полоске насыпанной земли, сиренево цвел иван-чай. Стекло на обелиске было протерто, за ним — фотография Григория Павловича. От дождей она немного затекла, вода испортила улыбку на губах. Получалось, что губы не улыбаются, а скорбно кривятся. Дуня Ивановна сменила бы карточку, но сменить было нечем: не любил Григорий Павлович ходить при жизни по фотографам.

Илья постоял, потаращился и, ничего не сказав, пошел в гущу деревьев. Горнячок поднял своих куропаток и двинулся за ним.

Вскоре снова затрещало в кустах и снова появился Илья: без ружья, без битых куропаток на поясе. Подошел к Дуне Ивановне, выплюнул изо рта потухшую папиросу, скрипуче сказал:

— Давай, хозяйка, помогу мало-мало. Говори, чиво делать.

К сумеркам они вывели ограду, вделали в нее узкую дверцу, приспособив под нее две железные решетки, из тех, что кладут в колоду при промывке.

Илья все время молчал, лишь один раз, когда сорвался ему на ногу увесистый камень, он длинно и зло выругался, скривив от боли широкое, скуластое лицо. Извиниться и не подумал.