Улица вдоль океана

— Советую кулеша попробовать, — сказал ему Рыпель. — Он не очень, правда, но червячка заморить можно.

— Я думал, ты в селе останешься, — не обратив внимания на его слова, сказал Барыгин, все больше закипая в душе.

— Опять народ собирать? — удивился Рыпель, — По-моему, Калянто прав: когда идет охота — не до лекций.

— Я не о том. Ты скажи, почему к отцу не зашел? — строго спросил Барыгин.

— Как не зашел? Заходил, не застал дома. Потом к Нутенеут заглянул, там Еттувье драку завел, пришлось задержаться.

— А я твоего отца видел, — жестко сказал Барыгин. — По дороге встретил.

— Да? — Рыпель широко улыбнулся, блеснув крепкими белыми зубами. — Я, когда ехал, думал, отец болеет, а он молодец — по селу бегает. Еттувье в воде увидел — тревогу поднял.

Барыгин, щурясь, внимательно посмотрел на Рыпеля: не понимает он его, что ли? Или притворяется, что не понимает? Притворился же, что не знает старой жены Калянто.

— По-моему, ты стыдишься отца.

— Это есть, — улыбаясь, кивнул Рыпель. — Мы друг друга не понимаем. У него ко мне одна просьба: отправить его к Верхним людям. Ну, что ему на это скажешь? Я, конечно, его не обвиняю, но и говорить нам не о чем.

— А помочь ты ему можешь? — сердито спросил Барыгин. — Или вам с женой двух зарплат не хватает?

— Зачем ему помогать? — усмехнулся Рыпель. — Он привык жить, как жил, по-другому не будет. Ты этого не понимаешь. Психологию его не понимаешь. Его психологию никто не переделает.

— Да-а, брат… Оказывается, ты забыл, каким сам был и какая у тёбя была психология. — Барыгин иронически подчеркнул последнее слово.

— Почему забыл? Я все помню. — Рыпель снова широко улыбнулся. — Совсем дикий человек из тундры пришел. Читать не умел, писать не умел, двух слов сказать не мог.

Именно таким помнил Барыгин Рыпеля, когда нечесаным пастушком, не видевшим в глаза ни мыла, ни полотенца, его привез в райцентр из тундры лет двадцать пять назад друг Барыгина, учитель Коля Семенихин. Привез, чтоб поместить в школу-интернат. Коля Семенихин давно погиб под Оршей, а Рыпель давно перестал быть мальчишкой…

— Да-а, — Барыгин неожиданно вздохнул, вспомнив Колю Семенихина, помолчал и сказал: — Психология психологией, а человек все-таки человеком.

— Понимаю твой намек, — беспечно ответил Рыпель, играя улыбкой. — Но у меня своя точка зрения: когда изменятся люди — их психология изменится сама собой.

— А когда они изменятся?

— Не скоро. Через сто или двести лет, — ответил Рыпель.

Сколько Барыгин знал Рыпеля и сколько Рыпель вместе с ним работал, они никогда до этого не касались в разговорах, в основном деловых и конкретных, такой темы. И сейчас Барыгин, к своему недоумению, обнаружил, что, сталкиваясь ежедневно нос к носу с Рыпелем, он по сути совершенно не знал его.

«Откуда у него в голове эта ересь? — поразился Барыгин. — Ждать двести лет, пока якобы все само собой не изменится! Хорош!»

— Вот что, Рыпель, — сказал он. — Одевайся, останешься в селе. На два месяца. Пойдешь по бригадам, пойдешь на промысел, наведешь порядок в клубе, поможешь отцу. Будешь работать, читать лекции. Даже старикам. Да, да, стариков будешь убеждать во вреде религии. Мы не можем ждать сто−двести лет. Ты в кабинете засиделся, от жизни оторвался, потому и голова чепухой забита. Вернешься — представишь подробный отчет о том, что сделал.

— Могу остаться, — ответил Рыпель, передернув крепкими плечами.

— Вот так, — жестко сказал Барыгин. Он взял портфель и, не взглянув на Рыпеля, вышел из кубрика.

…Пройдя по берегу метров двести, Рыпель оглянулся. Катер уже покинул стоянку. Барыгин сидел на капе, из-под ладони, защищаясь от косых утренних лучей, смотрел на село. Рыпель не спеша пошел дальше. Сегодня он переночует в конторе, а завтра будет видно. Он злился на себя за необдуманный разговор с Барыгиным. Всегда лучше молчать, когда говорит начальник, всегда лучше соглашаться с ним. А теперь вот торчи тут. Отца, конечно, надо было навестить, нехорошо получилось. Но два месяца сидеть в этой дыре?!

14

Село спало под белым покровом солнечной ночи.

Час назад, едва только Калянто проводил на катер Барыгина, да вернулся домой, да забросил в сарай ржавый замок от дверей, да натянул на себя вместо безрукавки кухлянку, — едва успел Калянто сделать все это, как над селом разнеслись певучие, густые удары о рельс, сзывавшие на берег зверобоев. И зверобои покинули дома, взвалили на плечи руль-моторы, весла, канистры и тихо двинулись по белым ромашковым дворам к колхозному причалу.

Десять вельботов легли на воду носами к горизонту и ровной шеренгой ушли в океан, оставляя за кормой широкие белопенные борозды. А жены, дочери, тетки, племянницы, соседи — все, кто провожал зверобоев, подносил им весла, моторы, гарпуны, — тут же разошлись по домам.

Село опять уснуло — второй раз за эту маятную ночь. Уснули дома, занавесив газетами и платками прозрачные окна, уснули белые ромашковые дворы, уснули в домах люди, уснули по сараям, по сеням, на крышах у печных труб собаки.

Одному Коравье не спалось в этот час. Может, если б была рядом чья-то живая душа, сказала бы ему: «Спи, Коравье, я тебе подушку поправлю, одеяло получше подоткну, окна занавешу», и если б сказала ему так живая душа, может, и не кряхтел бы он, не ворочался на своей жесткой постели из шкур, может, и не сверлили бы его голову всякие думы.

Но Коравье в доме один, как месяц в пустом небе. И он не любит по ночам держать долго глаза закрытыми. Тем более что днем он хорошенько выспался, невзначай попав к Пепеу.

Наворочавшись и накряхтевшись, Коравье поднимается. Прошаркав по черному полу, выходит на крыльцо.

Из сеней, поджимая усохшую лапу, вылезает собака. Пока Коравье прочищает кашлем горло, собака с хрипом зевает, широко раскрытая беззубую пасть. Присев на задние лапы, она поворачивает морду и смотрит мутными глазами туда, куда смотрит Коравье, — на солнце.

Когда Чарэ привел Коравье домой, солнца не было, оно провалилось за сопки, и над сопками висел лишь его пышный багровый хвост. Теперь сопки снова выпустили солнце на небо, и оно удрало от них на две ладони вверх.

— Что, поспало, отдохнуло? — спрашивает у солнца Коравье? — Теперь опять будешь жаркий день делать?

На улице, за домом, слышатся тихие голоса, короткий смешок. Собака настораживается, рваное ухо ее дыбится.

Из-за дома выходят двое.

Глаза Коравье узнают молоденькую соседку Илкей и парня, который приходил к нему вчера с книжками.

Ким тоже видит Коравье, останавливается, говорит ему:

— Коравье, ты почему не спишь?

— Зачем спать, когда солнце уже не спит? — отвечает Коравье.

Какое-то время Илкей и Ким стоят возле умолкшего Коравье, потом Илкей говорит:

— Мы пойдем, Коравье, мы вельботы провожать ходили. Надо, поспать немножко.

Коравье молчит, смотрит узкими глазами в сторону сопок, утратив всякий интерес к Киму и Илкей. И те уходят.

— Ты не забыла, что я тебе говорил? — спрашивает Ким, беря Илкей за руку. Книжки он оставил дома, руки у него теперь свободны.

— Я забыла уже.

— Я тебе говорил, чтоб ты моей женой стала, — напоминает Ким.

— Тебе в бригаду надо, — хитровато смотрит на него Илкей. — Ты говорил: ночью пойду.

— Теперь вечером пойду.

— А где твои книжки? — тихонько смеется Илкей. — Понесешь в бригаду?

— Надо нести, — степенно отвечает Ким.

— Ты ведь читать не умеешь.

— Не умею, — признается Ким.

— Зачем носишь?

— Когда новости пастухам говорю и в книжку смотрю, тогда больше верят. Когда без книжки — плохо верят, — серьезно объясняет Ким.

— Тогда сам читать учись, — смеется Илкей.

— Это можно, — соглашается Ким.

Он замечает Коравье. Старик вышел из-за сарая и идет во двор Илкей. За ним плетется собака.

— Коравье к тебе идет, — говорит Ким.

— Он на берег Идет, он всегда по нашей тропе на берег ходит, — отвечает Илкей. Потом говорит: — Мне в дом ходить надо, спать надо.