Конвейер

Татьяна Сергеевна в начале вечера и сама еле узнала Марину. Откуда что взялось, была толстуха, спина с гектар, и вдруг — королева бала, потрясение всем гостям.

Перед концертом устроили танцы. Татьяна Сергеевна увидела Бородина с тоненькой черноволосой девушкой. Бородин заметил, что мастер смотрит на него, поднял руку в приветствии и, когда музыка умолкла, подвел к ней девушку.

— Татьяна Сергеевна, познакомьтесь: Катя. Татьяна Сергеевна, давайте в этот прощальный вечер с вами помиримся.

— Разве мы поссорились, Шурик?

— Мы с вами, Татьяна Сергеевна, друг к другу охладели, — сказал Бородин.

— Ох, Шурик, что ты за человек? Все слова с языка, ни одного из сердца.

— Плохой я, Татьяна Сергеевна, хуже меня в цехе только один Никитин.

Испортил настроение! Это еще что такое, при чем здесь Никитин? Взглянула на Катю: хорошая девочка, спокойная, ухоженная. Красивая задерганная Лилька ей не чета. Эта не будет плакать и кричать, как та. Молча перестрадает, когда Шурик отойдет от нее.

— У Никитина есть душа, только жаль, что вся она отдана машинам. А у тебя есть душа, Бородин?

— Что я тебе говорил? — воскликнул Шурик. Восклицание относилось к Кате. Оно означало, что Шурик говорил о своем мастере Кате, и Татьяна Сергеевна своими словами о душе сейчас это подтвердила. — У меня есть душа, — сказал Шурик, — большая и разноцветная — розовая, голубая, желтая, — как связка воздушных шаров.

— У него душа появится потом, может быть в армии, — сказала Катя. — Станет одного определенного цвета. Но совсем не значит, что это будет хорошая и добрая душа.

Татьяна Сергеевна внимательно, с одобрением посмотрела на Катю. И Лавр Прокофьевич, слушавший их разговор, поднял брови.

Музыка молчала. Те, кто жаждал танцев, поглядывали на оркестр, мальчишки из ПТУ играли в догонялки, носились как угорелые, толкая нарядную публику. Девчонок, их сверстниц из того же училища, не отличишь от заводских, такие же модницы, а эти — волосатики в казенном обмундировании; бегают, визжат, как недоумки. Еще не получали зарплаты, не натянули на свои ноги узкие, ушитые джинсы. Приходят, влезают в душу, находят свою Свету, потом вот так собираются в Доме культуры, прощаются с конвейером, с ней, со своей свистящей мальчишеской молодостью.

Кто это рядом с Верстовской? Бог ты мой, да это же «практиквант» Могилкин. Ну, Надька, ну, оторва, ведь лет на пять, на шесть постарше мальчишечки.

Лавр Прокофьевич тронул ее за локоть:

— И ты вот так все время с ними?

— Как?

— Как вот с этим Шуриком. Вникаешь в их жизнь, учишь…

— А куда денешься? — ответила она. — Такая работа.

Лавр Прокофьевич понял наконец свою Татьяну. Душа у нее щедрая, открытая, вот и по влезали они все туда, молодые и скорые. А он не догадался вовремя цыкнуть на них: «Потише, голубчики, полегче. Самое первое, самое главное там — мое место».

— Лаврик, побудь одну минутку, мне надо Багдасаряну что-то сказать.

Багдасарян поглядел на нее и одернул полы пиджака, приготовился к неприятности. Костюм новый, коричневый, пиджак надет поверх белого свитера. Хорош, а пропадает. Из-за кого? Из-за умницы-разумницы, самостоятельной пигалицы Сони Климовой. Стоит Соня, не востребованная на танец, рядом с Мариной, как травинка рядом с подсолнухом. Марина кавалерам отказывает, а Соню, похоже, никто не приглашает.

— Виген Возгенович, не сердитесь на меня, что опять не в свое дело лезу. Хочу, чтобы мои девчонки с конвейера не скучали. Вон стоят Марина и Соня. Пригласите на танец Марину.

Все понял, усмехнулся и направился к тому месту, где стояли Марина и Соня. Но не хватило характера, недостало выдержки, пригласил все-таки Соню. И Татьяну Сергеевну пригласили. Только она вернулась к мужу, только сказала: «Пойдем, Наталью поищем», как подскочил к ним Колпачок и застыл в поклоне:

— Татьяна Сергеевна, разрешите вас на танец.

— Мама, что ли, научила или Света?

— Никто не учил, просто вижу: хочется вам потанцевать, да не с кем.

— Много на себя берешь, Колпак, — сказала она, — как это не с кем? Вот мой муж, Лавр Прокофьевич. И Багдасарян приглашал, только всем отказала.

Лавр Прокофьевич и в молодости никогда не танцевал, но Колпачок этого знать не мог.

— Неправда. — Он глядел на нее своими ясными милыми глазами. — Никто вас не приглашал. На нас смотрят, Татьяна Сергеевна, не позорьте меня отказом.

— Ладно, — улыбнулась она, боясь заплакать в такой неподходящий момент. — Не буду тебя позорить. Уж лучше ты позорь меня, позорь. Пусть все видят, как весело живет Соловьиха! — И положила ладонь на его худенькое мальчишеское плечо.

Жизнь все-таки не конвейер. У нее нет круга. Она разлетается в разные стороны, обрастает порой ненужными деталями, у нее есть деление на добро и зло, у нее есть память. И любовь не поиск, не счастливое предчувствие. Доброта — это доброта, а любовь — любовь. Ничто не может заменить ее, потому и нет у нее объяснения. Когда-то журналист сказал Татьяне Сергеевне, что даже самый родной человек не может заменить другого родного. Родных у человека бывает много, а любовь одна. Никто уже никогда не узнает, был ли Лешка-морячок любовью Татьяны или добротой ее молодых лет, — как и не знают многие, встречали они свою любовь или было это что-то на нее похожее.

А вот в том, что старости нет, не прав был тот журналист. Куда денешься — есть. И сердце в молодости бьется больнее, и ответов на многое нет.

Лиля внесла свой чемодан в купе и после того, как поезд тронулся, все стояла и стояла у окна в коридоре, боясь сойти с места, боясь вопроса попутчиков: «А вы куда едете?» Если бы Лиля знала, что Шурика Бородина уже нет на конвейере, она бы не стояла сейчас у окна, не замирала от боли и ужаса, переживая, какой будет их встреча. Если бы соседи по купе знали, что она не просто едет с ними в одну сторону, а возвращается, они бы не трогали ее сейчас. Но они этого не знали. Женщина в спортивном костюме выглянула в коридор:

— Уже все легли. Ваша полка свободна.

У Лили была нижняя полка, и они ее сейчас освободили. Лиле хотелось сказать: ну что вы лезете к человеку? Я ведь не просто в окно гляжу, я что-то там пытаюсь увидеть. Кто вам дал право тревожить меня? Но она так не сказала. Она уже знала, что право такое у людей есть. И она ответила:

— Сейчас приду. Спасибо.