Цветные открытки

Полина ходила по комнате, поднимала с полу платья, блузки, белье, ходила медленно, опасливо, словно боялась, что среди тряпок прячется змея; страшно — вдруг сейчас выяснится: пропало что-то ценное, самое дорогое, такое, чего никак нельзя лишиться. Что именно это может быть, Полина не знала, не помнила и вспоминать не хотела. И вспомнила! И опять заревела и легла на диван вниз лицом. Потому что «стрелка», брошка мамина с жемчужинами, она ведь была приколота к голубому платью!..

…Хорошо, когда ты в квартире одна, можно кричать в полный голос, проклинать свою чертову жизнь, где все — все! — не как у людей, все навыворот, в сорок лет ни детей, ни мужа — никого. Приехала — кто обрадовался, кто?! А сдохла бы там, в больнице, тоже никто бы не заплакал… Главное — этого только не хватало, всю жизнь считала копейки… Да что — деньги! Вон за сапоги деньгами разве плачено? Нервами! Бегала, высунув язык, занимала по десятке, очередь выстаивала. Приятельница позвонила на работу: в Гостином выбросили сапоги, за которыми все лето как дура гонялась, самые модные, последний крик. С работы ведь, идиотка, тогда отпрашивалась… А голубое платье… Тут она опять вспомнила про «стрелку», и плечи затряслись. Платье — что! А это уж не вернешь, нигде не купишь, ни за какие деньги! Мамина вещь, последняя память..

Час, наверное, пролежала Полина на диване. А потом встала. Пошла в ванную, долго мыла холодной водой лицо и так яростно терла полотенцем, что чуть не содрала кожу. Выйдя из ванной, выпила чашку холодной воды и подробно осмотрела квартиру. Рылись даже в холодильнике, взяли бутылку «Столичной» и две банки шпрот, сардины почему-то оставили. Варенье выворотили на пол, подонки! Из буфета пропал полиэтиленовый мешок, где хранились три пачки «цейлонского» и пачка «индийского» чаю. Растворимый кофе тоже исчез. Мелкотравчатая погань!

Из одежды не было еще югославского пушистого свитера. И нового пододеяльника с прошивками — Майя подарила на прошлое Восьмое марта… Полина изо всех сил старалась не думать о брошке…

На книжной полке зияли дыры. Что же они — тут-то?.. Сразу и не догадаешься. Так, ну конечно, Зощенко! Тут стоял Зощенко, два тома. Еще — Лермонтов. И Стейнбека нету. Женькиного. А там? Там… Вот, теткина жизнь, — «Два капитана»!

Полина опять начала всхлипывать. Ну, зачем взяли? Старенькая ведь книжка, вся истрепанная, читана-перечитана, еще из Калуги — подарили в школе, когда окончила восьмой класс: «Колесниковой Полине за отличную успеваемость и активную комсомольскую работу».

Опять она терла лицо и пила воду из-под крана, а потом надела пальто, шапку и пошла в отделение милиции.

В отделении Полина долго ждала под дверью кабинета, куда ее направил дежурный.

— Квартирная кража? — желчно сказал он. — Да что вы сегодня, граждане, сговорились, что ли? Идите в кабинет номер семь.

Полина не поняла, но переспрашивать не стала. Седьмой кабинет оказался в самом конце длинного коридора. Из-за двери доносился визгливый женский голос и тихий, бубнящий, мужской.

Прождав минут десять, Полина приоткрыла дверью За столом, спиной к окну, сидел молоденький милиционер, лейтенант, совсем круглоголовый и очень лопоухий… Прямо в окно било солнце, и уши его светились, как два красных светофора. А щеки, наоборот, казались бледными.

— Я же вам, гражданка, три раза сказал: разбираемся. Будут результаты — сообщим, — устало бубнил лейтенант, глядя в бумаги. А возле стола стояла бабища размером с пивной ларек, красномордая, в замшевом пальто, шапка из голубой норки, в модных сапогах. Голенища сапог врезались в толстые икры, ноги под капроновыми чулками были багровые.

— Я вот тебе покажу «разберемся»! — орала бабища. — Пятый день всё разбираетесь! Ты хоть соображаешь?! — два ковра, три дубленки, золотых ювелирных изделий на две тыщи семьсот рублей, а он — «разберемся»! На заднице будете без дела сидеть, так ясно, до второго пришествия не найдете!

— Гражданка, перестаньте оскорблять, а то оштрафую, — лейтенант чуть не плакал… — Вам же русским языком…

— Оштрафуй, попробуй! Я жалобу подам! Два ковра…

— Надо было поставить квартиру на охрану, раз у вас столько ковров.

Бабища так и взвилась:

— Это значит — вам ключи отдать, чтобы потом ваши же гаврики… А-а, да что!.. Конечно, для простых людей вы делать не будете, дураку ясно. Были бы депутаты или народные артисты, небось, забегали бы! И следователя бы приличного нашли, не сопляка. А простому работнику…

— Разговор окончен, гражданка. Пройдите в коридор, понятно вам? Кто следующий? — лейтенант поднял наконец глаза и увидел Полину, топчущуюся в дверях. — Вы следующая? Проходите. По какому вопросу?

— Тьфу, зла не хватает. Ладно. К прокурору пойду. И в газету! — рявкнула бабища-ларек, однако протопала к выходу.

Полина подошла к столу. Вблизи парень казался еще моложе, лоб его вспотел, жидкие, серые волосы склеились и висели сосульками, глаза были испуганные.

— По какому вопросу? — обреченно повторил он.

— Я… да мне насчет прописки… — неожиданно для себя самой вдруг сказала Полина.

Лейтенант так обрадовался, аж вскочил.

— Так это ж в другой отдел! На второй этаж. По лестнице, потом направо по коридору, по левой стороне третья дверь. Нет! Четвертая… Нет, точно: третья…

— Спасибо, — Полина направилась к двери. — Я найду, до свидания.

— До свидания!

Всю обратную дорогу она себя ругала: раскисла, Дура старая! Слюнтяйка. Пожалела. Тебя саму много жалеют? Работали бы как следует, воровства давно бы не было! Но бледное лицо лопоухого лейтенанта так и стояло перед глазами. С такими бабами, как та, в замше, живо дойдешь до точки. Конечно, у нее ковры и дубленки — это вам не хухры-мухры, не пододеяльник с прошивками, даже не итальянские ненадеванные сапоги. Но… Они бы наверняка сразу стали спрашивать: кому давала ключи? Гражданину Барвенко? Это кто, муж, Родственник? Нет? Ах, сожитель? Потащат Женьку, а тот, вполне возможно, все еще сидит без работы. А потребуют его трудовую книжку? Это что же, гражданин, за последние пять лет девять мест работы? Поэт? Не смешите, гражданин Барвенко, поэты состоят в членах Союза писателей или работают в редакциях газет. И книжки пишут… Так. И книжек нет?..

И поедет наш гений на сто первый километр. За Полинино барахло!

Тут она остановилась. Брошка! Их пожалела, а материну память?.. Только ведь не найти им «стрелку», бандюги ее, небось, в первый же день загнали и перезагнали… Вот, спросят, допустим: «Когда совершено ограбление?» Она разве знает когда? Может, вчера, а может, месяц назад, нет, не месяц, варенье бы на полу; засохло, но все равно — попробуй, скажи точно… начнутся допросы, запросы, отпечатки — опять трепка нервов, и потом — она же ведь трогала вещи, перекладывала, а это наверняка запрещено: следы, вещественные доказательства… А ведь могло быть хуже, пришли, бы, когда она дома, и — ломом по затылку. Майка не раз говорила: спрашивай «кто?», а спросишь, скажут — «телеграмма». И — привет!

День был на редкость солнечный и звонкий, асфальт уже подсох, бабы — в весенних сапогах, а кто в туфельках. Полина усмехнулась: весенние-то сапожки тю-тю. Ну и черт с ними, если на то пошло! Неудобные были, хоть и красивые. Каблучищи — во! И вообще — горе, называется! Будем живы, наживем. Вон солнце — как на юге. Могло, между прочим (если бы ломом по башке), ничего не быть, ни солнца этого, ни запаха, от которого, голова дурная, а верно говорят, что весной воздух пьяный, интересно — отчего?

Представляя себе, что могло бы случиться, окажись она дома, когда пришли грабить, Полина никакого страха не испытывала, и это ее удивило, — все же о жизни и смерти речь! И тут она подумала, что вот ведь странно, вроде бы она смерти и никогда не боялась, даже в больнице.

…Нет. Боялась. Почти целый год! Это когда они только что познакомились с Евгением и он к ней стал ходить. Полина ничего еще толком о нем не знала, видела, что высокий, красивый, воспитанный, стихи наизусть знает и что она ему нравится.