Страница 6 из 6
На следующий день после прогулки по Рыжему лесу я проснулась рано. Умылась, заварила себе в чашке крепкий кофе и вышла на улицу. Солнце еще не взошло, и в утреннем полумраке город казался совершенно нереальным, каким-то призрачным. Нет, не зря американские журналисты прозвали Припять «город-призрак»! Дело не только в том, что он – совершенно пустой, он – именно призрачный… это трудно объяснить словами. Над головой неожиданно что-то щелкнуло и натужно захрипело. Я подпрыгнула от неожиданности, расплескав на асфальт почти полчашки кофе, и стала озираться по сторонам. Вокруг, разумеется, никого не было. Несколько секунд было тихо, потом в ветвях ближайшего дерева снова зашуршало, хрустнуло, и бодрый голос изрек:
– Доброе утро! В эфире киевское радио!
И грохнула разудалая музыка.
– Нормально! – похвалила я вслух киевское радио. – Очень впечатляет…
Действительно впечатляло: над пустым, мертвым городом гремело неунывающее «Ты ж мене пiдманула, ты ж мене пiдвела», хоть в пляс пускайся. Я огляделась вокруг. На газоне неподалеку росли какие-то невероятные мухоморы – шляпка каждого из них вполне могла укрыть человека от дождя в ненастный день. У елочек напротив дома часть ветвей почему-то были явно сосновыми – и форма, и цвет другие. А через дорогу прыгал кузнечик с мою ладонь величиной.
– Ну что, бедолага, – посочувствовала я насекомому-переростку, – тяжело прыгать с такими габаритами?
– Мысли вслух?.. – раздалось за моей спиной. Володя Шинкаренко, бодрый и выспавшийся, вышел на порог покурить.
– Они – мутанты? – поинтересовалась я у нашего проводника.
– Кто мутанты? – удивился Володя. – Вроде здесь только мы с тобой…
– Ну вон, – я махнула рукой. – Мухоморы эти здоровенные, кузнечик с котенка величиной. Да елки почему такие странные? На них же половина ветвей – сосновые! Это мутация?
– А-а-а, – проследил за моим взглядом Шинкаренко. – Слушай, никогда не задумывался об этом. Вроде после аварии действительно все стало большим каким-то. И странным немного.
Он походил вокруг мухоморов, потрогал сосново-еловые ветки.
– Бес его знает, Маш. Может, и раньше такое встречалось, а мы просто внимания не обращали?
– Не, – помотала я головой, – кузнечиков таких размеров не бывает. Точно мутант.
– Ну пусть будет мутант, – согласился Шинкаренко. – Только, прошу тебя, не пиши потом ерунды в своем журнале! Дескать, полно в Чернобыльской зоне мутантов, ступить от них некуда. От таких заявлений нормальных людей, мне кажется, тошнить должно. Конечно, здесь все изменилось после аварии. Но насколько… И как еще изменится через год, через два, через десять лет… Тут должны специалисты смотреть. Не наше это дело.
– Ладно, не буду писать ерунды.
– Вот и славненько! – повеселел Володя. – Давай буди милого друга, полезем на крышу.
– Куда?..
– На крышу шестнадцатиэтажки, тут недалеко. Утро хорошее, оттуда можно сделать потрясающую фотографию. Вам ведь нужны потрясающие фотографии?
– Ага.
– Тогда быстренько собирайтесь.
Витька собрался в момент, и через десять минут мы уже карабкались по бесконечной лестнице на крышу какого-то шестнадцатиэтажного здания. Наконец взобрались и сели на парапет – перевести дыхание. Посидели, помолчали. Шинкаренко отошел к противоположной стороне крыши, походил там, пошуршал чем-то…
– Идите сюда! – позвал он нас. – Смотрите.
Мы подошли и посмотрели, куда он указывал.
Солнце только-только начало подниматься, над городом стоял розовый туман. И в этом тумане словно плыл над землей – казалось, совсем рядом! – Саркофаг. Над ним не было неба, под ним не было земли, он купался в тумане – зловещий и при этом прекрасный, величественный. Витька защелкал фотоаппаратом. Потом эти его снимки обойдут страницы газет и журналов всего мира: плывущий над мертвым городом Саркофаг. Укрытие над взорвавшимся четвертым энергоблоком, в строительство которого были положены жизни тысяч людей. Памятник людской безответственности и человеческому героизму.
– Ну, раз уж начали сегодня снимать, – сказал Шинкаренко, – пошли, еще есть одна тема…
Мы спустились вниз и зашагали по пустым улицам Припяти.
– Во, – Шинкаренко свернул в маленький скверик. – Вот детский сад.
Мы зашли внутрь. Детские кроватки, столики, стульчики. Игрушки. Альбомы для рисования и цветные карандаши. Симпатичные занавесочки и яркие панно на стенах – герои сказок и мультфильмов. Брошены на коврике у кровати детские тапки, на батарее – маленькая футболка и шортики. Обычный детский сад, только разруха уже ощутимо коснулась его, и отчего-то понятно, что здесь никогда больше не прозвучат детские голоса.
– Снимай, – велел Шинкаренко Витьке, – Машка говорила, что ты хороший фотограф, у тебя все должно получиться правильно…
И Витька начал снимать. А я вышла на улицу, села на пороге детского сада и стала плакать. Слезы лились, горячие, очень соленые, и никак было их не остановить.
Вышел Шинкаренко, присел рядом, закурил.
– Можешь сформулировать, отчего ревешь? – деловито осведомился он.
– Больно, – пожаловалась я.
– Почти все дети выжили, – утешил он меня. – Ну, болеют, конечно, но ведь – живы…
Но я почему-то не утешилась. У меня «пекло», жгло где-то в области сердца, противно пощипывало, и от этой боли я ревела все сильнее.
– Тут, – я потыкала пальцем в грудь, – жжет. Почему?
– Радиационный ожог души, – невесело усмехнулся Шинкаренко. – Теперь ты знаешь, что чувствуют те, кто пережил аварию.
– Это пройдет?
– Вряд ли, – пожал плечами Володя. – Разве что поутихнет немного.
– Я обязательно вернусь сюда! – пообещала я. – Еще сто раз вернусь. С видеокамерой.
– Молодец, – похвалил меня Шинкаренко. – Значит, «пятнашку», нож и дозиметр не сдавай, когда будешь уезжать, забирай с собой. Твои будут. Приедешь, снова наденешь.
– Вот ведь черт!.. – вышедший из детского садика Витька был бледный и растерянный. – Черт побери! Казалось бы: ну, садик, ну, игрушки… А сердце ноет, как больной зуб! Ревешь, что ли? – присел он рядом со мной. – Я и сам сейчас завою, как пес на луну. Вовка, отчего это так?
– Если ты веришь в энергетику, могу объяснить это тем, что здесь, в Припяти, сосредоточена боль тысяч людей. И мы ее «считываем».
– А если не верю?
– Тогда ничего не скажу, – улыбнулся Шинкаренко. – Пошли обедать!
По дороге домой, на окраине Припяти, набрали грибов: вся поляна заросла огромными боровиками. Быстро почистили, поджарили.
– Ну-ка, ну-ка, – Шинкаренко поднес к сковородке дозиметр. Прибор истерически взвыл.
– «Грязные», – удовлетворенно констатировал Володя. – Все правильно, грибы сильно «набирают», эти еще ничего. А вот мы их сейчас нашими «фронтовыми» дезактивируем!..
– Это не обед, – пробурчал Витька. – Это братская могила какая-то на сковородке…
Но грибы есть стал. И от ста «фронтовых» не отказался. На войне – как на войне…
В 1 час 23 минуты начался самый главный момент испытаний – выбег ротора генератора. Одновременно была нажата и кнопка МПА (максимальной проектной аварии). Таким образом, оба турбоагрегата – седьмой и восьмой – были отключены. В этот момент в технологических каналах реактора вскипел теплоноситель. Процесс развивался вначале медленно, но СИУр Леонид Топтунов забил тревогу: «Надо бросать аварийную защиту, Александр Федорович, разгоняемся», – сказал он Акимову. Акимов быстро посмотрел распечатку вычислительной машины. «Бросаю аварийную защиту!» – и протянул руку к красной кнопке.
В 1 час 23 минуты 40 секунд начальник смены блока Александр Акимов нажал кнопку аварийной защиты, по сигналу которой в активную зону вошли все регулирующие стержни, находившиеся наверху, и все стержни самой аварийной защиты. Но прежде всего в зону вошли те роковые концевые участки стержней, которые дают приращение реактивности. И вошли они в реактор как раз в тот момент, когда там началось обширное парообразование.
Была нажата кнопка, и начался разгон реактора на мгновенных нейтронах.
Стержни пошли вниз, однако почти сразу же остановились. Вслед за тем со стороны центрального зала донеслись удары. Акимов, увидев, что стержни-поглотители прошли всего лишь 2–2,5 метра вместо положенных 7, рванулся к пульту оператора и обесточил муфты сервоприводов, чтобы стержни упали в активную зону под действием собственной тяжести. Но этого не произошло. Видимо, каналы реактора деформировались и стержни заклинило.
Вот тогда всем «экспериментаторам» впервые стало по-настоящему страшно…
В этот момент в центральный зал четвертого энергоблока на балкон в районе узла развески свежего топлива вошел начальник смены реакторного цеха из вахты Акимова Валерий Перевозченко. Он посмотрел вниз – на пятачок реактора. Пятачком называется круг пятнадцатиметрового диаметра, состоящий из 2000 кубиков. Эти кубики – верхняя биологическая защита реактора. Каждый весит 350 килограммов и насаживается в виде шапки на головку технологического канала, в котором находится топливная кассета. Неожиданно начались сильные и частые гидроудары, и 350-килограммовые кубики стали подпрыгивать, как живые. Через несколько секунд вся поверхность пятачка уже ходила ходуном.
Перевозченко бросился вниз по лестнице, на блочный щит управления, к Акимову, чтобы сказать ему: происходит что-то ужасное!..
В последние двадцать секунд до взрыва, когда Перевозченко буквально рушился по крутой лестнице, стремясь поскорее добежать до Акимова и его ребят, в активной зоне происходили бурные химические и экзотермические реакции с образованием водорода и кислорода, то есть гремучей смеси. В это время произошел мощный паровой выброс – сработали главные предохранительные клапаны реактора. Выброс длился недолго, клапаны не способны были справиться с таким давлением и расходом и разрушились.
В это же время огромным давлением оторвало трубопроводы. Реактор получил свободное сообщение с центральным залом.
В 1 час 23 минуты 58 секунд концентрация водорода в гремучей смеси в разных помещениях блока достигла критической точки. Тогда раздались взрывы, и реактор и здание четвертого энергоблока были практически разрушены. Взрывом в реакторе подбросило и развернуло в воздухе плиту верхней биозащиты весом 500 тонн. Она развернулась в воздухе и рухнула на аппарат, оставив приоткрытой с боков активную зону реактора.
Над четвертым энергоблоком взлетели раскаленные куски ядерного топлива и графита. Часть из них упала на крышу машинного зала, начался пожар.
Около 50 тонн ядерного топлива выбросило взрывом гремучей смеси в атмосферу и понесло ветром на Белоруссию, Прибалтику…
Еще около 70 тонн топлива было выброшено с периферийных участков активной зоны, на крышу машинного зала четвертого энергоблока и на пристанционную территорию.
6 мая 1986 года на пресс-конференции в Москве зампред Совмина СССР Б. Е. Щербина заявит о том, что «радиоактивность в районе аварийного блока Чернобыльской АЭС составляет 15 миллирентген в час, то есть – всего 0,015 рентгена.
На самом же деле активность в районе аварийного энергоблока составляла в те дни от 1000 до 15 000 рентген в час.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.