Страница 35 из 38
— Тебе это удалось.
— Еще бы. Я ведь отправил ее не к первому встречному.
— Ну а рукописи?
— Я был уверен, что ты их выбросишь. Мне не могло прийти в голову, что кто-то воспримет их всерьез.
— Но книга вышла, и что же ты сделал?
— Вернулся в Нью-Йорк. Глупее не придумаешь. Я был выбит из равновесия и немного потерял голову. Эта книга заманила меня обратно, вернула на круги своя. Я уже не мог жить так, словно моих рукописей не существует.
— Я думал, что ты умер.
— А что тебе еще оставалось? Это только укрепило меня в мысли, что Квинн мне больше не помеха. Зато я столкнулся с худшей проблемой. Тогда-то я и написал тебе первое письмо.
— Ты поступил жестоко.
— Я был зол на тебя. Я хотел, чтобы ты страдал. Чтобы ты вместе со мной прошел через все круги ада. Я опустил письмо в почтовый ящик и тут же пожалел об этом.
— Но было уже поздно.
— Да. Поздно.
— И долго ты пробыл в Нью-Йорке?
— Не знаю. Месяцев шесть-восемь.
— На что же ты жил?
— Воровал.
— Ты не хочешь сказать мне правду?
— Я стараюсь, но не все можно рассказать.
— А чем еще ты там занимался?
— Наблюдал за тобой и твоей семьей. Недели три прожил под вашими окнами, ходил за тобой по пятам. Однажды мы столкнулись на улице нос к носу, но ты меня не узнал. Смотрел мне прямо в глаза — и не узнал.
— Ты это сейчас придумал.
— Я, наверно, сильно изменился.
— Нельзя измениться до неузнаваемости.
— Значит, можно. Считай, тебе повезло. Я был готов тебя убить. Во всяком случае, в голове роились кровожадные мысли.
— И что же тебя остановило?
— Я нашел в себе мужество уехать.
— Какое благородство!
— Я не оправдываюсь. Просто рассказываю, как это было.
— Ну и?
— Я снова вышел в море. У меня сохранилась карточка моряка, так что я без труда устроился на греческий сухогруз. Отвратное судно, жуткая команда — как раз то, что мне было нужно, я это заслужил. Индия, Япония — куда мы только не ходили, и за два года я ни разу не сошел на берег. Когда впереди показывался порт, я запирался в кабине. Я не хотел никого видеть, я был живой покойник.
— А в это время я готовился поведать миру историю твоей жизни.
— Ты взялся написать мою биографию?
— Представь себе.
— Это была бы большая ошибка.
— Можешь мне не говорить. Я сам к этому пришел, хоть и не сразу.
— Так вот, однажды мы бросили якорь в Бостоне, и я решил сойти на берег. За два года я скопил кучу денег — хватило бы не на один дом. С тех пор я здесь.
— Ты живешь под чужим именем.
— Шервуд Блэк, прошу любить и жаловать. Для внешнего мира я никто. Из дому не выхожу. Даже женщина, которая два раза в неделю приносит мне все необходимое, меня не видит. Я оставляю для нее на пороге записку и деньги — просто и удобно. За два года ты первый, с кем я разговариваю.
— Тебе никогда не кажется, что ты выжил из ума?
— Вероятно, со стороны это именно так и выглядит, но ты ошибаешься. Даже смешно тратить слова на подобные глупости. Просто у меня, в отличие от многих, другие запросы.
— Ты не находишь, что в этом доме несколько просторно для одного?
— Слишком просторно. С тех пор как я сюда въехал, выше первого этажа я ни разу не поднимайся.
— Зачем же ты его купил?
— Он стоил копейки. И потом, мне понравился адрес.
— Площадь Колумба? — Да.
— Не понимаю.
— Хороший знак. Вернуться в Америку, чтобы открыть для себя площадь имени Колумба. В этом есть своя логика.
— И здесь ты решил умереть.
— Да.
— В твоем первом письме был назван срок — семь лет. У тебя еще год в запасе.
— Я себе уже все доказал, нет смысла откладывать. Я устал. С меня хватит.
— Уж не затем ли ты меня позвал, чтобы я тебя отговорил?
— Ничего подобного. Мне от тебя ничего не нужно.
— Тогда зачем?
— Передать тебе кое-что. В какой-то момент я понял, что должен объясниться. Во всяком случае, попытаться. Я потратил почти полгода, чтобы изложить это на бумаге.
— Я считал, что ты давно ничего не пишешь.
— Это совсем другое. Никакого отношения к моей прежней писанине.
— И где же твой опус?
— За твоей спиной. В чулане, на полу под лестницей. Красная тетрадь.
Я толкнул дверь в чулан и поднял с полу общую тетрадь — двести линованных страниц, скрепленных металлической спиралью. Бегло полистав ее, я увидел, что она до конца исписана знакомым убористым почерком. Даже теми же черными чернилами. Я вернулся обратно.
— И что теперь?
— Забери ее с собой. Прочтешь на досуге.
— А если я не смогу?
— Сохрани для мальчика. Может, прочтет, когда вырастет.
— Ты не вправе обращаться ко мне с такой просьбой.
— Он мой сын.
— Неправда. Он мой сын.
— Не буду настаивать. В сущности, я писал это для тебя.
— А Софи?
— Нет. Ты не должен ей ничего говорить.
— Вот чего я не понимаю.
— Чего именно?
— Как ты мог вот так взять и уйти от нее. Что она тебе плохого сделала?
— Ничего. Она тут ни при чем, да ты и сам знаешь. Просто мне на роду было написано жить не так, как другие.
— И как же?
— Прочтешь в тетради. Любые мои слова только исказят суть.
— Что-нибудь еще?
— Да нет, пожалуй. Мы подошли к концу.
— Ты не выстрелишь в меня, если я сейчас сломаю дверь.
— Не лезь на рожон. Погибнешь ни за грош.
— Я тебя вырублю прежде, чем ты успеешь выстрелить.
— Считай, что я уже покойник. Я принял яд.
— Не верю.
— Ты все равно не сможешь проверить, так это или нет.
— Я вызову полицию. Они взломают дверь и увезут тебя в больницу.
— Если что, я пущу себе пулю в лоб. Все равно будет по-моему.
— Тебя так привлекает смерть?
— Я так долго жил с ней бок о бок, что, кроме нее, у меня ничего не осталось.
Я не знал, что еще сказать. Феншо меня добил. Его дыхание еще звучало у меня в ушах, а мне казалось, что это из меня уходит жизнь.
— Мудак ты, — ничего умнее не пришло мне в голову. — Ну и стреляйся, раз ты такой мудак.
От бессилия я начал молотить кулаками в дверь. Я весь дрожал и с трудом сдерживал слезы.
— Тебе лучше уйти, — произнес он спокойно. — Не вижу смысла продолжать.
— С какой стати я должен уйти? Мы еще не закончили.