Призраки

В какой-то момент все же лед тронулся, и начинают они с обсуждения достоинств разных сортов виски. Одна тема сменяется другой, и вот уже они болтают о неудобствах летнего сезона в Нью-Йорке, об интерьерах отеля, об алгонкинских индейцах, которые когда-то населяли леса и пустоши, огромную территорию будущего мегаполиса. Синькин понемногу вживается в роль разбитного хвастуна по имени Сноу, страхового агента из Кеноши, штат Висконсин. Коси под дурачка, говорит себе сыщик. Хоть он и знает, кто я такой, не объявлять же об этом во всеуслышание. Будем играть в прятки до конца.

Прикончив первую порцию виски, они заказывают по второй и по третьей, обсудив разные страховые случаи, затрагивают тему продолжительности жизни в зависимости от профессии, и тут реплика Черни резко разворачивает беседу в иное русло:

Ну, моя-то профессия у вас, я думаю, не слишком высоко котируется.

Да? простодушно вырывается у Синькина, не ожидающего подвоха. И чем же вы занимаетесь?

Я частный детектив, в открытую говорит Черни, спокойно и невозмутимо, и Синькин, точно ошпаренный этой наглостью, готов плеснуть ему в физиономию свое виски.

Ух ты! быстро взяв себя в руки, восклицает он с притворным изумлением простака. Частный детектив, настоящий, ну надо же. То-то жена удивится. Я сижу в ресторане с переодетым сыщиком! Да она мне просто не поверит…

Я хочу сказать, перебивает его словоизлияния Черни, что мне отпущено, вероятно, не так уж много. По вашей статистике.

А хоть бы и так, с горячностью возражает Синькин. Зато сколько интересного! Не все же небо коптить. Да половина американцев отдали бы десять лет тихой жизни на пенсии, чтобы только поменяться с вами местами. Распутывать дела, решать интеллектуальные задачки, соблазнять красивых женщин, делать из злодеев дырявое решето… есть чему позавидовать!

Это всё киношники придумали. Настоящая работа детектива — довольно скучное занятие.

В каждой профессии есть своя рутина. По крайней мере, в вашем деле долгое и кропотливое расследование непременно заканчивается какой-нибудь неожиданностью.

Иногда — да, но чаще — нет. Возьмите мое текущее дело. Я занимаюсь им уже больше года, и ничего скучнее нельзя себе представить. Порой мне кажется, что от скуки я схожу с ума.

Как это?

Судите сами. Я должен наблюдать за человеком, самым что ни на есть заурядным человеком, и каждую неделю посылать об этом отчет. Всё. Наблюдать и писать отчеты. Больше ни-че-го.

И что же тут ужасного?

А то, что ни черта не происходит. Он целыми днями сидит в своей комнате и пишет. Есть от чего свихнуться.

Может, он вас так заманивает в ловушку. Усыпит вашу бдительность, а потом такое выкинет!

Сначала я тоже так думал. А теперь уверен: ничего не будет, никогда. Нутром чую.

Обидно, сочувствует Синькин. Может, вам отказаться от этого дела?

Уже подумываю. Или вообще завязать со всем этим, заняться чем-нибудь другим. Сменить профессию. Пойти в страховые агенты или поступить в цирк.

Вот уж не думал, что такое бывает, качает головой Синькин. А почему вы сейчас не наблюдаете за своим подопечным? Разве вы не должны за ним следить?

Зачем? отвечает Черни вопросом на вопрос. В том-то все и дело. Я так долго за ним наблюдал, что успел изучить его лучше, чем самого себя. Мне достаточно о нем подумать, и я уже все про него знаю: где он, чем занимается. Я могу наблюдать за ним с закрытыми глазами.

И где же он сейчас?

Дома, где же еще. Сидит за столом и пишет.

О чем он пишет?

Точно не знаю, но догадываюсь. Думаю, о себе. Историю своей жизни. Это единственно возможный ответ. Другие варианты просто не проходят.

Тогда из-за чего весь сыр-бор?

Не знаю. Впервые в голосе Черни слышатся эмоциональные нотки.

Тогда все сводится к одному, правильно? Забыв о своей роли, Синькин смотрит в упор на собеседника. Он знает, что вы за ним наблюдаете?

Черни отворачивается, не в силах выдержать этого испытующего взгляда, голос его дрогнул:

Конечно, знает. А как же? Должен знать, иначе все лишается смысла.

Почему?

Потому что я ему нужен, отвечает Черни, по-прежнему глядя в сторону. Как постоянный свидетель. Как доказательство того, что он существует.

По щеке Черни скатывается слеза. Синькину надо бы что-то сказать, попытаться извлечь выгоду из этой ситуации, но Черни вдруг встает и со словами, что ему надо позвонить, поспешно выходит из зала. Синькин ждет его десять или пятнадцать минут, уже зная, что напрасно теряет время. Черни не вернется. Разговор окончен, и сколько тут ни сиди, ничего уже не высидишь.

Расплатившись за выпивку, Синькин едет назад в Бруклин. Проходя по Оранж-стрит, он поднимает глаза на темные окна Черни. Ничего, говорит он себе, скоро вернется. Это еще не финал. Самое веселое впереди. Шампанское будет литься рекой.

Дома Синькин ходит из стороны в сторону, обдумывая свои действия. Наконец его подопечный допустил ошибку — или это только так кажется? Хотя факты сопротивляются, он не может отделаться от ощущения, что все было подстроено: Черни его как будто подманил или заманил и теперь подталкивает к некой им задуманной развязке.

И все же совершен прорыв, впервые с начала этого «дела» он сдвинулся с мертвой точки. В других обстоятельствах Синькин отпраздновал бы эту маленькую победу, но нынче ему как-то не до того. Ему грустно, он чувствует себя опустошенным, разочарованным. Факты вещь упрямая, и трудно отрицать, что по большому счету он проигрывает: как ни крути, а в этом «деле» он тоже жертва. Он подходит к окну; в квартире напротив загорелся свет.

Он ложится на кровать и думает: гуд-бай, мистер Велик или как вас там! Нет никакого Велика и не было. И тут же: Черни, бедняга, тоска без биографии. Тяжелеют веки, наваливается сон, а в голове: у каждой вещи свой цвет, у всего, что мы видим и что мы трогаем, странно, да? Чтобы не уснуть, он начинает мысленно загибать пальцы. Начнем с синего. Синица, синяя птица. Васильки и барвинки. Синяя дымка над Нью-Йорком, синий отлив Тихого океана. Голубика. Посинеть от холода или от злости. Голубая орденская лента и голубая кровь. «Голубые» мальчики. Синева неба и синева под глазами. Синюшный младенец. Голубые горы. Синяя униформа полицейского. Синька. Синькин. Больше ничего не приходит на ум, и он берется за белый цвет. Белые чайки и лебеди, журавли и попугаи. Стены этой комнаты и постельное белье. Белая фата. Белые лилии, белая акация, белые хризантемы. Белый флаг капитуляции и белые траурные одежды индусов. Материнское молоко и отцовское семя. Зубы и белки глаз. Белуга и заяц-беляк. Белила. Белый дом. «Белая смерть». Белый танец и белое безмолвие. Без перехода он переключается на черный цвет. Чернокнижники. Черный рынок. Черная рука. Чернота ночи. «Черные пантеры». Черника и черная смородина. Черная ворона и черный воронок. Черная оспа. «Черный вторник». Черные дни. Чернуха. Чернец. Чернильница. Черные разводы туши. Черный мир слепого. В глазах чернеет, и, запутавшись в этом лабиринте, он засыпает. Ему снятся дела минувших дней. Среди ночи он просыпается, как от толчка, и снова бороздит комнату с мыслями о необходимости что-то срочно предпринять.