Чёрт не дремлет

Вдруг Джима охватил ужас: а что, если оба «сопляка», оба мальчика Розенберг слушали по радио репортаж о казни родителей! Джим резко обернулся к соседу. Тот сидел неподвижно, курил и глядел на вход в дом, где исчезли Брук и его люди. Дом был освещён уличным фонарём, ворота полуотворены, но из них никто не появлялся.

Джим овладел собой. Часы в машине тихонько тикали.

— Что-то случилось, — сказал человек возле Джима.

— Что могло случиться? — ответил Джим, которому тоже вдруг захотелось говорить; вопрос показался ему излишним. — Что может случиться, если четверо мужчин против двоих… детей?.. — Слово «сопляки» вертелось у него на языке, но в последний момент почему-то застряло в горле.

— Ведь там ещё Мирполи, — сказал сосед.

— Кто? — спросил Джим. У него вдруг вспыхнула надежда, что это люди, которые не дали детям слушать казнь.

— Вы когда-нибудь слышали о Льюисе Аллене? — спросил сосед. Имя было знакомо Джиму, но он не помнил точно, кто это.

— Вы слыхали песню «Странный плод»?

Эту песню Джим знал. Это была песня о стране, где сладостью благоухают магнолии, а на ветвях качается странный плод — линчёванный негр.

Однажды Барбара услышала эту песню, — песня страшно взволновала её и вывела из равновесия, она плакала и до глубокой ночи не могла успокоиться.

— Льюис Аллен — это Абель Мирполь. Что можно ожидать от человека, сочиняющего подобные песни? А эти ребята живут у него и его жены.

Джим, сам не зная почему, почувствовал облегчение: Льюис Аллен был опасный подстрекатель, и его несомненно ждала тюрьма, но Джима почему-то охватила уверенность, что этот человек не допустил, чтобы маленький Робби слушал по радио о казни родителей.

По дороге приближался автомобиль, его фары из светлых точек превратились в два ярких огненных круга, машина промчалась мимо, исчезла, и свет сменился тьмой. И в этой тьме Джима Гарднера пронизала мысль.

«А что, если Льюис Аллен подвёл Майкла Розенберга к радиоприёмнику и сказал ему: „Слушай внимательно, Майкл Розенберг, и запомни всё, что услышишь, а потом живи так, как сочтёшь нужным!“»

Джим понял, почему сюда были посланы Брук и четверо парней. И тотчас решил: «Рот на замок, Джим Гарднер!» Он вспомнил о занавесках в кухне, холодильнике и Томми. Это касалось озорного, румяного «ковбоя» Томми Гарднера.

— Ну, уж это слишком, — сказал сосед Джима, поднял воротник ещё выше и распахнул переднюю дверцу машины. И тут, словно по мановению волшебника, в воротах показался инспектор Брук, за ним ещё двое, они быстро перешли дорогу и влезли в машину. Джим включил мотор.

— Постойте, — хмуро сказал Брук, — мы никуда не едем.

Джим удивлённо обернулся и выключил мотор. Минуту стояла тишина; дождь прекратился, и на тротуарах появились редкие прохожие в прорезиненных и нейлоновых плащах.

— Так что мы будем делать? — спросил кто-то за спиной Джима.

— Ничего, — ответил Брук. — Подождём. Иначе мы переполошим весь дом. Приказано сделать всё незаметно. Без них не уедем.

— Сопротивлялись? — спросил сосед Джима.

— Сопротивлялись, — ответил Брук. — Мирполь махал сводом законов, грозил, что пойдёт к губернатору, требовал ордер на арест и прочее.

— Чепуха, — сказал кто-то за спиной Джима, — когда все уснут, пойдём снова и тогда поглядим.

Включите-ка радио, Гарднер, — приказал Брук, — будет повеселее.

Джим потянулся к выключателю, но вдруг отдёрнул руку, словно обжёгшись.

— Что такое? — спросил Брук.

— Ничего, — тихо ответил Джим и включил приёмник. Несколько секунд он напряжённо ожидал, пока загорится розовая лампочка. Наконец послышалась танцевальная музыка. Джим глубоко вздохнул и улыбнулся. Ведь не могли же они передавать казнь… такую старую, забытую, давно свершившуюся историю.

Брук тихонько насвистывал и постукивал ногой по полу машины. Вдруг он перестал свистеть и постукивать.

— А какие красивые ребятишки, — сказал он задумчиво. — Если я когда-нибудь чудом женюсь…

Наступила томительная тишина.

— В интернате из них сделают людей, — сказал опять, словно через силу, сосед Джима.

— Не сделают, — ответил кто-то за спиной. — Это уже в них. И святой водой не изгонишь.

Сосед Джима ощупал карманы, вероятно, искал портсигар, но не нашёл, перестал искать и сложил руки на коленях ладонями вниз. Джим снова увидел, что пальцы его дрожат — странно, неравномерно двигаются, словно наигрывают на каком-то инструменте дикую мелодию.

— Конечно, — повторил голос за спиной, — по-моему, это пропащие люди. Испорченные коммунистической пропагандой… А потом, как поступили бы вы, инспектор, если б ваших родителей.

— Прекратите эту болтовню, — заорал вдруг рассвирепевший Брук. — Мои старики не предавали Америку!

Никто не шевелился, только сосед Джима дрожал теперь уже всем телом. Может быть, его лихорадило, а может быть, в нём разыгрывалась страшная борьба между служебным долгом и всем тем, что он унаследовал от отца и деда вместе со старомодными часами. Брук положил ему руку на плечо:

— Милн, в одиннадцать смените Бентона в доме.

А мы, ребята, немножко соснём.

В машине воцарилась тишина. Дождь прекратился, улица перед домом, где жили дети Розенбергов, оживилась, а потом с приближением ночи снова затихла. Она была далеко от центра. Брук и остальные двое устроились на узком сиденье и попытались уснуть. Вскоре один из них захрапел.

Джим Гарднер сидел в раздумье. Он вспоминал о своей белокурой жене Барбаре; она наверняка огорчена, что Джим не вернулся к ужину, и сынишка, должно быть, обижался, что лёг спать без обычного поцелуя. Но утром, когда Джим вернётся, он по-мужски успокоит обоих — служба есть служба, и знаете что — пойдёмте в воскресенье все вместе в парк! Томми будет качаться на качелях и взлетать к самому голубому небу. Джим поднял глаза и увидел, что горизонт очистился и появились звёзды. Он решил тоже вздремнуть.

Некоторое время он сидел в полудремоте, прислушиваясь к дыханию остальных и храпению спящего. Потом вдруг вздрогнул, взглянул на часы и тронул соседа за плечо:

— Без четверти одиннадцать…

— Знаю, — ответил Милн. — Я не сплю. — Он говорил шёпотом, и в этом шёпоте была ненависть, что-то мстительное, жестокое, такое, от чего Джим ужаснулся и совершенно очнулся от сна. Когда Милн вылезал, в машину ворвалась струя холодного воздуха. Брук поднял голову и сказал Джиму:

— Включите отопление, Гарднер.

Через несколько минут пришёл человек, которого Милн сменил у дверей Мирполей. Он громко ругался и тёр затёкшие мышцы. В машине он притих и только протягивал пальцы к радиатору.

— К чёрту такую работу… из-за пары сопляков… И с родителями не было такой мороки, как с детьми…

Джим снова попытался уснуть. Но лишь только сон начинал одолевать его, он с ужасом просыпался — а вдруг приснится, что дети Розенбергов слушают радио:

«…В эту минуту, уважаемые радиослушатели, чиновник министерства подходит к пульту и бросает взгляд на стрелки вольтметров. Приближается последнее решительное мгновенье, уважаемые слушатели, когда заслуженное наказание…»

— Нет! — вскрикнул Джим Гарднер.

— Что случилось? — удивлённо спросил его сосед.

Джим опустил голову, потом приоткрыл окно, вдохнул холодный воздух. Лето было далеко, но в воздухе слегка пахло магнолией, опьяняюще, чуть гнилостно, словно там, в той дивной стране из песни Аллена. Джим спал, и никакие сны не оживляли его тяжёлой дремоты.

— Пошли, ребята, — послышался, словно издалека, голос инспектора Брука.

Светало. Над Нью-Джерси стлался туман. Снова пошёл дождь. Полицейские за спиной топали ногами, кряхтели, просыпаясь; Джим пришёл в себя. На лбу его выступили капельки пота, рубаха прилипла к спине. Он выключил отопление. Все ушли в дом, и Джим остался в машине один.

И тут где-то очень далеко в его отупевшем и ещё сонном мозгу блеснула мысль, самая простая и саман настойчивая из всех мыслей, которые когда-либо приходили ему в голову: «Включи-ка мотор, Джим Гарднер, дай газу и прочь отсюда! Подальше! Не будь соучастником, не помогай этому страшному похищению! Как же ты будешь жить, как же ты будешь катать Томми на коленях, как пойдёшь в кино с Барбарой смотреть прекрасную Дороти Лемур, если…»